Ева тихонько засмеялась своими окрашенными в красное соком ягод губами, восхищенная рыжими волосами ребенка, придававшими ему отважный вид. Зеленый трепет листьев играл на румяных складках его ягодиц. Ямка пупка казалась розовой чашечкой цветка на его молочном и пухлом животе. Его раскрытый ротик напоминал распустившийся сосок женской груди. Ева вдруг опустилась на колени, полная любви и обожания к своему дорогому детищу. Грудью она касалась земли. Она прилегла на землю к ребенку, сама как дитя, и касалась концами губ, как клювом, светлого, детского тельца, покрывая его розовыми пятнами поцелуев, точно цветочными лепестками, которые роняла ее радость. Оглушенный этим бурным ликованием матери, Ели издавал громкие восклицания, словно юный бог. Так в долинах древней поры близ ручьев возилась полная животной грации паниска со своими, как мохнатые козленки, детенышами. Под вечным небом теченье времен, казалось, возобновилось вместе со свежестью и непорочностью существования, когда творенье трепетало могучими биениями земли.
И при виде этой счастливой и сладостной плоти, такой же в любви, как и в материнстве, во мне встрепенулся вдруг дух прежних поколений. Ева, Ева, милый крошка припадает своим розовым ротиком к твоей груди, и я тоже хочу быть твоим любимым ребенком и с твоим молоком испить жизнь. Ева почувствовала в моих зрачках желанье и улыбнулась томным и каким-то далеким взглядом. Старик заснул, борода его запуталась в траве. Он проработал целое утро, как пахарь. И мы были теперь одни, она и я, как Ева и Адам в раю с тяготевшим на них проклятьем.
Я коснулся пальцами конца ее груди. И сказал:
– Видишь, жена, как я хочу тебя!
Но она еще раз улыбнулась своими как бы утонувшими в сиянии дня глазами и тот час же снова принялась играть с Ели. Так понял я, что пора любви еще не наступила.
Я упал на траву, изнеможенный терзанием плоти. От зноя полдня Ева застыла в истоме на траве под золотыми струями своих волос. Легким потом оросилась пепельная тень от листвы, в которой отразилось ее лоснившееся тело. Она поднесла свою грудь к Ели. Он отстранил ее, снова взял и стал сладостно всасывать чудное жирное молоко. А потом замер между ее грудями, и пухлый живот его медленно и трепетно поднимался и опускался. Порой во сне он шевелил губами у груди Евы, и жирная блестящая капля дрожала в ямке на его щеке. Я глядел на эту чудесную группу, нежившуюся от радости под тенью дуба. По другую сторону лужайки высился сурово лес, словно в нем таилась сама вечность.