Внутри банки краснело мясо, чистое, никакого жира. Саныч разрезал его пополам и быстро съел свою долю, сунул банку мне, сам снова стал наблюдать за тропкой.
Мясо было холодным и очень вкусным.
– Знаешь, почему они виселицы везде ставят? От страха. Пусть боятся… Идут.
– Что?
– Идут, говорю, сволочи.
Я чуть не подавился, кусок перекрыл горло, захотелось закашлять, но я не мог – Саныч показал кулак и свирепо сдвинул брови. Но прокашляться требовалось просто зверски, и, чтобы удержаться, я впился себе зубами в руку. Саныч одобрительно ухмыльнулся.
По тропинке ковыляли немцы. Двое. Вообще-то, на немцев они не походили совершенно – настоящие лесные чудища, в какой-то самодельной обуви, подвязанной проволокой, в шинелях, как будто распухших изнутри, неповоротливые и смешные. Серые. Вывернутые пилотки, обмотанные неопределимым тряпьем. Правда, с карабинами. Правильно, никто таким автоматы не выдаст, перхоть тыловая… Я не заметил, как вытащил пистолет и прицелился в крайнего справа. Саныч перехватил ствол, помотал головой, скрипнул зубами.
– Не сейчас, говорю… – прошипел он.
Я убрал оружие. Не сейчас, опять не сейчас. Уже почти два года, а еще ни одного.
Саныч свистнул. Весело, игриво как-то, но негромко при этом, чтобы далеко не слышно. Немцы остановились. Карабины не сняли, принялись напряженно всматриваться в заросли.
Саныч свистнул еще.
Немец свистнул в ответ. И рукой помахал. У меня чуть глаза не высыпались. Они нам руками машут. Моя сестра стояла на балконе, рукой махала, и когда огонь начал жечь ей волосы, она прыгнула, а я не сумел ее поймать…
Я отвернулся. Сон. Кошмар, и нет пробуждения. Иногда я думаю, что его, пробуждения, вообще нет. И все это будет продолжаться и продолжаться: лес, дороги, заметенные снегом и затянутые грязью, дома, пахнущие кислыми валенками, сырые дрова, хлеб с кирпичом, голодные и злые мыши, отъедающие у спящих отмороженные уши, моторы, гудящие в небе, звезды, сияющие особенно ярко уже который год.
Это же фашисты. Они же… они… Нет, я понимал, что стратегия и лучше сейчас перетерпеть, лучше потом ударить сильно и сразу, и убить много, так, чтобы снег покраснел, посерел, а когда по весне таять начал, из-под него руки полезли с почерневшими ногтями, потому что мы своих всегда хороним, а они как придется…
– За тем следи, что на тропке остался!
Я стал следить. Простая задача. Оставшийся немец притоптывал, прищелкивал пятками, озирался, но трусил не очень, то ли силу чуял, то ли просто дурак, а может, привык к обменным делам.
Второй же вовсю пробирался через снег, высоко разбрасывая по сторонам полы шинели, показывая разноцветный халат, надетый под низ для утепления, и пузатые штаны, перехваченные красными бечевками.