— Ффэ! — сказал Василий Натанович еще презрительней, чем о моем замужестве.
— Вы что, коллекционер? У вас не было такой женщины, как я? Не верю. Я высоко себя оцениваю, но сказать, что у меня необыкновенно оригинальная внешность, не могу.
— Как ты не понимаешь? — сказал Василий Натанович. — Как ты не понимаешь, что бывают человеческие чувства? У меня чувства, ты можешь это понять, нет?!
От волнения у него даже появился акцент, которого я раньше не замечала. То ли грузинский, то ли одесский, то ли вообще рязанский. Но он тут же взял себя в руки. Такие люди всякий разговор ведут, как деловой, и с деловой интонации стараются не сбиваться.
— Ты меня поняла? — спросил он.
— Конечно. Я буду искать себе работу.
— Почему?
— Потому что я не хочу за одну и ту же зарплату быть и редактором газеты, и любовницей ее спонсора.
— Почему за одну? — удивился он. — Две, три, десять! Назови!
— Вы меня покупаете?
Синева его подбородка стала серой.
— Вы меня оскорбляете! — сказал он заносчиво, официально (и опять с акцентом).
— Да? А мне показалось, что вы меня оскорбляете!
Разговор зашел в тупик.
— Ладно, — сказал он. — Идите и спокойно работайте. Будем держаться производственных отношений. Я не подлец какой-нибудь. Я силой женщин не беру.
— Спасибо, — поблагодарила я.
И ушла с тоской, понимая, что это не последний натиск с его стороны.
Что ж, дождусь второго и тут же, как говорят, пятки насолидолю.
Прошло несколько дней.
Работа шла своим чередом.
Раздражал только хохочущий, потный и с вечным перегаром Фофанов. Но хохотал он впустую: мои умные ребятки быстро раскусили его и брезгливо сторонились. Его это не смущало. На мое замечание о том, что у нас в редакции сухой закон, он ответил:
— А я в редакции и не пью, милейшая начальница. Что ж касается моего личного времени, это мое личное дело. Не так ли? И разве вы считаете меня членом редакции? Приятно!
Вскоре на моем столе оказался материал, подписанный его фамилией. Довольно острый, довольно желтый, в духе нашей газеты. И запятые, и буквы все были на месте. Кто ему сварганил эту статью, неизвестно, но придираться я не хотела, да и не имела, в сущности, оснований. Пришлось дать статью в номер.
Антон был грустен, я старалась с ним поменьше общаться. Но не удержалась и как-то в деловом разговоре, между слов, спросила (с искренним сочувствием, клянусь!):
— Ну что, Антоша, полегче? Может, останешься?
— Издеваться изволите? — ощерился он почти со злобой.
— Да нет. Извини.
— Извиняю.
Мне казалось, что в жизни настала черная полоса.
С мужем отношения были отчужденные, он смотрел как-то виновато, и это все больше убеждало меня, что я права в своих предположениях насчет девчушки. Ладно, сама не без греха. Затем: чувствовалась нависшая тень Василия Натановича. Затем: Фофан раздражал необычайно. Затем: сама газетная работа стала вдруг меня утомлять. Мне уже не казалось так весело, как раньше, выпускать желтоватое изданьице с легким налетом скандала.