Она замерла.
Почувствовала его горячие губы на своей обнаженной шее.
Ольга, одновременно срывая с вешалки куртку, отшатнулась, почти упала, опершись спиной в угол, прижимаясь, защищаясь.
— Бедная женщина! — с сожалением усмехнулся Илья.
Ольга бросила ему куртку в лицо:
— Убирайтесь! Быстрее!
Секунды, потребовавшиеся Илье, чтобы открыть дверь и выйти, показались ей вечностью. Но она прожила эту вечность и выдержала. И лишь когда захлопнулась дверь, заплакала тихими слезами (она с детства так плачет, когда обидят: просто текут слезы сами по себе…).
Это было больше, чем бестактный поступок и бестактная фраза. Это было глубочайшее оскорбление, причем в словах оскорбительного смысла было больше, чем в поступке. Она это поняла сразу же, как только фраза была произнесена, а он гораздо позже, вечером, вдруг все осознав и замычав, как от боли.
— Что такое? — спросила его мать.
— Ничего. Зуб заболел.
— Вот еще напасть. Шалфеем его, у меня есть шалфей.
— Да нет, прошел уже. Все прошло.
Прошло три дня. Все эти дни Илья практически не выходил из дому. Такого с ним не бывало за последние несколько лет, за исключением запойных периодов. Кстати, он впервые ощутил желание уйти в запой не от радости жизни и от невозможности перенести эту радость, а от тоски. Тоска навалилась необычайная, тяжелая как свинец. Он не мог читать (хотя собирался за время отпуска прочесть несколько отложенных давно еще книг), не мог вообще ничего делать, только лежал на диване и смотрел телевизор, отрываясь лишь для еды, прихотливой и изобильной, которой закармливала его мать, предовольная тем, что наконец ее сын дома, никуда не торопится, тихий и спокойный.
А ночью — бессонница. Этого он тоже раньше не знал. Уставал обычно так, что валился в постель и через две-три минуты растворялся, пропадал во сне. Теперь же таращится в темноту и думает об одном и том же, об одном и том же, удивляясь, сколько можно представлять единственный эпизод, единственную сцену. А сцена была: его украденный поцелуй в шею и его слова. Он как бы со всех сторон рассматривал эту сцену, и этих сторон оказалось не меньше сотни, и каждая выявляла его, Илью, в самом неприглядном виде.
Но под вечер третьего дня он понял, что обманывает себя, что не чувством вины мучится, а тоской другой. Он тоскует по Ольге, вот и все. Он хочет видеть ее, слышать ее голос.
Илья дождался, когда мать заснет (та ложилась рано, но у нее тоже была бессонница, своя: просыпалась часа в два ночи и до пяти-шести не могла уснуть, потом кое-как опять засыпала, а лучший сон у нее всегда бывал днем после обеда), набрал номер телефона. Услышал ее голос. Торопливо сказал: