Русский был настоящим знатоком и ценителем чайной церемонии — в этом не осталось никаких сомнений. Подав ему с поклоном блюдечко с омогаси [179], дайса не удержался:
— Покорно прошу простить мою темность и необразованность, Рогиноффу-сан, но нельзя ли узнать: слагают ли в России стихи к чаю, и если да, то танка, хайка или иную форму?
Логинов чуть не подавился горячей горькой жижей, услышав вопрос о стихах. Ну есть что-то. Как же это там было? «У самовара я и моя Маша…» А дальше? Ничего в голову не идет. От злости на японцев, так обманувших его надежды на нормальный чаек, он выдал слышанное им в его дворе:
Девки в речке п…ы мыли,
А робята воду пили.
Они думали, что чай
Вот и пили невзначай.
Майор выслушал перевод, помолчал, явно медитируя, а затем произнес нараспев короткое стихотворение сложной, необычной формы, однако же не лишенное приятности. Кендзобуро вопросительно посмотрел на переводчика. Тот замешкался, пытаясь осилить перевод и, наконец, провозгласил:
Молодые воины пили чай,
А юные девы купались в реке.
Но вид их обнаженных прелестей
Не отвлек воинов от церемонии.
Слушая эти мудрые и глубокие строки, Кендзобуро едва не прослезился — так тронули его эти стихи северных союзников. Он снова низко поклонился гостю и, возможно, другу, отдавая дань уважения его мудрости, воспитанности и образованности.
Майор не сомневался, что после такого «перла» полковник отпустит его в батальон, где можно будет, наконец, выпить нормального чая, но японец почему-то низко-низко поклонился и снова протянул ему чашку. Логинов вздохнул: пытка продолжалась…
Младший лейтенант Антон Павликов последний раз шкрябнул по днищу котелка ложкой, подбирая остатки гречки со свиной тушенкой. Рядом с ним сидел на коленях сёи [180]
Юрисима Тадаеси, который уже расправился со своей порцией и теперь с любопытством смотрел на своего союзника-росске. «До чего же огромные порции у этих северян, — размышлял Юрисима. — Как он может съесть так много? Ведь он разделил свой паек со мной пополам, а я уже и половиной наелся так, что с трудом дышу».
Павликов тем временем отломил от половины ржаной буханки добрый кусок и вытер днище котелка от горячего ароматного жира. Прожевал хлеб, отодвинул в сторону пустой котелок и повернулся к союзнику-японцу:
— Чаем запьем, или сразу уж твое попробуем? — осведомился он.
Павликов принадлежал к той счастливой людской породе, которой легко даются чужие языки, даже совершенно непохожие на свой родной. После Западного фронта и разгрома Польши он был отправлен на ускоренные курсы младших командиров, получил кубарь в петлицы, убыл вместе со своей дивизией на Дальний восток и неожиданно для себя угодил в группу, изучавшую японский язык. Который и изучил в объеме, не достаточном для чтения стихов Басё или «Сказания о роде Тайра», но вполне удовлетворительном для общения как в бою, так и в быту.