Евгенидис уставился на нее через плечо.
— Ты защищаешь ее, — заметил он.
Царица Эддиса недовольно фыркнула.
— Ничего подобного. Я считаю ее порочной, дикой и думаю, что она уже стоит на грани безумия, но я заставляю себя быть честной. Аттолия творила все эти зверства не для личного удовольствия, — сказала она твердо. — И не из мести. Она делала все это для защиты своего трона.
Эддис перевела дух, чтобы продолжить:
— Я не хочу верить, что защищала бы свой трон такими средствами, но и свое поведение в этой войне я нахожу… не похвальным. Ген, я бы не начала эту войну, чтобы отомстить за тебя или даже, чтобы спасти тебя. И все же я думаю, какие дипломатические возможности я упустила, когда была так зла на нее?
Евгенидис лежал на спине на нижней ступени трона, сложив руки на груди и перекрестив лодыжки. Его манжета и крюк были инкрустированы золотом, чтобы соответствовать золотому канту на воротнике и рукавах куртки. Это было так похоже на него — дотошно следовать моде и одновременно иронизировать над ней. Эддис подумала, что он похож на нарядного покойника. Евгенидис повернул голову, чтобы посмотреть на нее и лежал молча еще несколько секунд.
— Если она не получает удовольствия от пыток, почему она не сделала разумную вещь и не повесила меня? — тихо спросил он. Это был неоспоримый аргумент. За ним последовал еще один. — Если она поймает меня снова, что помешает ей выполнить свое обещание?
Эддис колебалась. В прошлом Аттолия доказала, что не остановится ни перед чем для защиты своего трона. Насколько серьезную угрозу представлял для нее Евгенидис? Не такую большую, думала Эддис, но кто может ее измерить? Она тщательно обдумала свой ответ, прежде чем заговорить.
— Если она когда-нибудь снова схватит тебя, она тебя немедленно убьет. Она будет дурой, если не сделает этого, но, Евгенидис, — она наклонилась и пристально посмотрела ему в глаза, — она никогда не получит тебя.
Евгенидис закрыл лицо рукой.
— Я тоже так думаю и верю в это, когда иду спать. Я говорю себе, что ей не удастся ничего мне сделать. Но потом мне становится страшно, — прошептал он. — И тогда я жалею, что она не повесила меня. Я молюсь своему богу, чтобы она повесила меня, и ненавижу мидянина.
Он засмеялся, а Эддис поморщилась.
— Итак, — сказал он, снова овладев своим голосом, — я получил разрешение исчезнуть, пока не перестану походить на испуганного кролика? Потому что не думаю, что смогу в ближайшее время соблюсти приличия.
— Как долго? — спросила Эддис.
— Несколько дней. Не больше десяти.
— Десять?
— Может быть.