О безжизненной морали
Письмо Лены Мижуевой начинается с упрека.
«Слушайте, вы – писатель! Я очень зла на вас за то, что вы пишете обо мне. Но вместе с тем – не буду уж таить этот грех – я пропадаю от любопытства и хочу поскорее прочесть, что вы такое о нас всех написали. Только, пожалуйста, без бодрых девчат в трусах, марширующих по улицам со звонкими песнями, грудью вперед и разговаривающих по учебнику политграмоты. Не делайте из нас плакатных комсомолок, смеющихся за работой, ибо это глупо. Не заставляйте нас разводить на каждом шагу принципиальную мораль. Вообще не подражайте газетам и не забывайте, что мы со всеми нашими недостатками и опрометчивостью гораздо умнее, чем нас усиленно изображают писатели.
Написали ли вы о Шарле Лонсевиле? Его жизнь вошла в мою память занозой.
Кстати, еще о себе. Я вышла замуж за Соболева. Живем весело, но, как водится, безалаберно. Сейчас Соболев уехал в Сороку, разыскивать материалы по истории гражданской войны, – как вам нравится этот муж – архивный червяк! Соболев говорит, что архивы – это история, а история – лучший иммунитет против скверного прошлого.
Ну, довольно. Я искренне желаю вам успеха и счастья. Живите и работайте хорошо.
Делаю приписку у себя в цеховой лаборатории. Вы спрашивали меня, как я отношусь к писательству. У меня на этот счет есть своя затаенная мысль. По-моему, писатель должен иногда показывать людей и вещи не такими, каковы они на самом деле, а такими, какими они будут или должны быть. Писатель должен предугадывать и предчувствовать, – не сердитесь на меня за это плохое слово. Если я нахожу у кого-нибудь эти черты, то мне ясно, что он писатель настоящий.
Боюсь, что по глупости своей пишу очень туманно. Ну, представьте себе, что вы долго и нетерпеливо ждете поезда. Если так ждешь, то отчетливо слышишь шум подходящего поезда тогда, когда никто из окружающих его еще не замечает. Напряженное ожидание обостряет слух. Так же должно быть у писателей. Напряженное представление о полноценной жизни обостряет способность выхватывать из действительности уже существующие и разрозненные черты этой будущей жизни. Это свойство я очень ценю».
О саркофаге Наполеона
Третье письмо я получил от человека, не попавшего в эту книгу. То был гранильный мастер Вершилло – консультант Онежского завода по буровым инструментам.
«Я забыл сообщить вам, дорогой товарищ, кое-что интересное о карельских камнях. Лучший по цвету здешний камень – шокшинский порфир. В Мавзолее на Красной площади в Москве им выложено слово „Ленин“. Шокшинский порфир покрыт струями, за это его и ценят. Камень без струи – мертвый камень. В нем нет игры и жизни.