Я даю команду, и у нас начинается привычная работа, без спешки и суеты. Каждый делает что положено. Мы фотографируем, чертим план местности, в поисках следов изучаем почву, внимательно осматриваем салон такси. Позднее разберемся во всем, что получим в итоге. Сейчас главное — не упустить малейшей мелочи, которая — как чаще всего и бывает — может оказаться самой существенной для дела. Решаю спросить Егорова: когда увидел здесь эту машину, не приметил ли, кто оставил ее?
Мы сидим за грубо сколоченным столиком в цветущем палисаднике дома. Все мои товарищи по работе остались на улице и продолжают заниматься своим делами. Я слышу настойчивый голос кинолога: «След, Альма, след!» Вижу, как сосредоточенно ходит от дома к дому на противоположной стороне улицы Наумов…
Егорову уже за пятьдесят. Он несколько неуклюж и грузноват. Его чуть набрякшие веки и грушевидный нос с синими прожилками наводят на мысль, что их хозяин частенько прикладывается к рюмке.
Егоров вздыхает, услышав мои вопросы, и низким хрипловатым голосом начинает рассказывать:
— У меня, понимаешь ли, доски в сараюхе оторвались. Ну вот и пошел я вечером-то. Часов около восьми. Дай, думаю, взгляну: подлатать стенку или новые доски приспособить. Обошел сарайку-то, а там, понимаешь ли, — машина. И никого в ней нет. Ну, постоял, постоял… Подождал. Опять никого. А к стенке-то из-за машины и не подойти. Плюнул и ушел в дом.
— Это когда было — вчера?
— Нет. Как раз накануне. Вчера-то я снова за сарайку глянул. Опять стоит! Весь день простояла. А тут слышу от соседей, что полиция какую-то машину ищет. Не она ли? — подумал. Чего ей здесь стоять-то. Непорядок это. Но решил подождать еще чуток — вдруг, понимаешь ли, хозяева объявятся. Ну а сегодня — все! Пошел к участковому. Взгляни, мол, не ту ли машину ищете. Который день без дела стоит!.. Вот так-то все и вышло, мил человек.
В палисаднике вовсю цветут вишни, осыпают нас нежными лепестками. На земле от них — белым-бело!..
— А вы с соседями о машине разговаривали? Из них, случайно, никто не видел водителя?
— Да кому до нее дело-то было. И что в ней для нас такого, чтобы приглядываться? Никто ничего не видел.
Егоров встает и уходит в дом. Через минуту возвращается. В одной руке — высокий глиняный кувшин, в другой — широкая глиняная кружка.
— Может, выпьешь со мной, капитан? У меня такая медовуха осталась! — добродушно говорит он.
— Нет, Степан Кондратьевич. Спасибо. Да и вам не советую прикладываться. Хозяйка, небось, не рада будет.
Лицо Егорова мрачнеет. Он глухо кашляет, ставит кувшин и кружку на стол, садится и стискивает лохматую голову руками.