Он опять делает несколько глубоких затяжек.
— Два года назад. В августе. В ресторане «Солнечный». Не подрассчитал я маленько, оказался перед официантом банкротом. Девочек своих выпроводил, чем расплачиваться — не знаю. Тут он и подсел ко мне. Расплатился за меня и еще заказ сделал. Мол, счастлив познакомиться с чемпионом. Расстались друзьями. Вот так все и началось.
— Что — все?
— Ну… мое падение, что ли… Поверьте, это вышло случайно. Как раз в тот вечер, 30 сентября, денег не оказалось ни у меня, ни у него. Договорились с официантом, что подождет с часок. А сами нырнули в парк, как раз рядом с рестораном… Если бы я не так пьян был, домой скатал бы или занял бы денег у знакомых. А тут он все подзуживал: у первых попавшихся спросим, скажем — потом, мол, отдадим. Опомнился, когда он уже стрелять начал. Как и куда я потом бежал — не помню. Только кто-то догнал, скрутил меня в бараний рог и сунул в «канарейку»… в машину, значит, вашу.
— Почему на следствии и на суде промолчали?
Пикулин грустно усмехается.
— Эдик как-то сумел переслать мне записку. Мол, дьявол попутал. По гроб будет обязан, если умолчу о нем. Свадьба, мол, у него скоро, зачем и невесте жизнь портить… Неужели все заливал?
— А кто невеста? Видели ее?
— Девчонок-то у него много было. Может, Светка? В сентябре он все с ней крутился. Фамилию, правда, не знаю… Беленькая такая. Где-то парикмахершей работает.
Вот так, слово за слово, и проясняется картина. Остается предъявить Пикулину рисованный портрет «Эдика». Нажимаю кнопку звонка и прошу появившегося Васильева вызвать понятых. В их присутствии кладу на стол рисунки.
— Может, узнаете кого… — говорю Пикулину.
— Вот. — Он указывает на портрет Эдика. — Если бы знал, что снова может на подлость пойти — давно бы показания дал.
Он опускает голову. И, пока разглядываю его, думает о своем. Я понимаю, что происходит в его душе.
— Что передать Пал Палычу?
Пикулин поднимает голову, глаза оживают:
— Скажите… Пусть ждет. Скажите, отхожу понемногу от нокаута. На другой такой не попадусь… Да я сам напишу ему.
— Вот это верно, — одобряю. — Таиться от него не надо. Золотой он человек!
— Это точно! — отзывается Пикулин. И смотрит уже заметно веселее.
Из колонии меня провожает Васильев. На дорожках по-прежнему ни души, только из клуба слышатся серебряные звуки трубы, да из заводских корпусов доносится гул станков, грохот металла, посвист резцов. И, глядя на моего провожатого, задумчиво бредущего к проходной, я понимаю, какие обычные и в то же время удивительно сильные духом, по-человечески добрые люди работают тут с Пикулиным: учителя, мастера, воспитатели… Ведь Пикулин и раскрылся-то мне лишь потому, что поверил в добрую улыбку Васильева, в учителей своей школы, где сейчас учится, поверил здесь в свое лучшее будущее.