— ДУНГ СА — НЕ БОЙТЕСЬ! — сказал он им, и они тут же перестали плакать. У дверей столпились девочки-сироты.
Майор Ролз снял свой галстук и попытался наложить жгут чуть повыше локтя на одну из Оуэновых рук. Я снял галстук с Оуэна и попытался соорудить такой же жгут на другой его руке. У Оуэна Мини не было обеих рук — их оторвало почти по локоть, примерно на три четверти от всей длины предплечий, но кровотечение пока было не слишком сильное. Один знакомый врач объяснил мне потом, что в первые минуты сосуды сжались от спазма. Кровь, конечно, текла, но не так сильно, как можно было бы ожидать при такой чудовищной травме. Обрывки ткани, что свисали с его культей, своей нежностью и прозрачностью напоминали паутину, а тонкостью и изящным переплетением — старинные кружева. Больше никаких ран на Оуэне заметно не было.
Затем кровь пошла сильнее; чем туже мы с майором Ролзом затягивали жгуты, тем сильнее хлестала кровь.
— Пойдите позовите кого-нибудь, — попросил майор монахиню.
— ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ, ЗАЧЕМ ТЫ ДОЛЖЕН БЫТЬ ЗДЕСЬ, — сказал мне Оуэн. — ПОНИМАЕШЬ ЗАЧЕМ? — спросил он меня.
— Да, — ответил я.
— ПОМНИШЬ НАШИ ТРЕНИРОВКИ? — спросил он.
— Помню, — сказал я.
Оуэн попытался поднять руки; он старался протянуть их в мою сторону, — по-моему, он хотел дотронуться до меня. Только тут он понял, что рук у него больше нет. Это открытие его, кажется, не удивило.
— ПОМНИШЬ ВАТАХАНТАУЭТА? — спросил он меня.
— Помню, — ответил я.
Потом он улыбнулся «пингвинихе», которая старалась поудобнее уложить его у себя на коленях. Ее платок был сплошь забрызган его кровью, и монахиня пыталась как можно плотнее закутать его в свое одеяние, потому что он начал дрожать.
— «И ВСЯКИЙ, ЖИВУЩИЙ И ВЕРУЮЩИЙ В МЕНЯ, НЕ УМРЕТ ВОВЕК», — сказал ей Оуэн.
Монахиня согласно кивнула и перекрестила его. Затем Оуэн улыбнулся майору Ролзу.
— ПОЖАЛУЙСТА, ПОЗАБОТЬТЕСЬ, ЧТОБЫ МНЕ ДАЛИ ЗА ЭТО КАКУЮ-НИБУДЬ МЕДАЛЬ, — попросил он майора. Тот склонил голову и еще туже затянул жгут.
Лишь на одно короткое мгновение Оуэн выглядел удрученным — по его лицу пробежало что-то более глубокое и мрачное, чем просто гримаса боли, и он сказал держащей его монахине:
— МНЕ ЖУТКО ХОЛОДНО, СЕСТРА ВЫ НЕ МОГЛИ БЫ ЧТО-НИБУДЬ СДЕЛАТЬ?
Затем то, что мучило его, полностью прошло, и он снова улыбнулся, глядя на нас, — этой знакомой, так часто бесившей меня усмешкой.
Потом он посмотрел только на меня.
— ТЫ ДЕЛАЕШЬСЯ ВСЕ МЕНЬШЕ И МЕНЬШЕ, НО Я ВСЕ ЕЩЕ ВИЖУ ТЕБЯ! — сказал Оуэн Мини.
А потом он ушел от нас; его не стало. По его почти веселому выражению лица я понял, что он сейчас уже где-то на высоте пальмовых верхушек