Зыкин осторожно раздвинул ветки, перенес тяжесть тела на левую ногу, неуловимо быстрым движением прижал приклад к плечу, затаил дыхание и… опустил ружье.
На небольшой поляне, у противоположного края которой росли разлапистые лиственницы, лежал медведь. Что-то не понравилось Егору в его позе: зверь тяжело, сдавленно вздыхал, ворочаясь с богу на бок, передними лапами вяло шлепал по загривку, будто отгоняя назойливого гнуса, и временами тихо, по-собачьи, поскуливал.
“Что с ним?” — недоумевал охотник, с тревогой прислушиваясь к шуршанию веток и вглядываясь в заросли. Он разобрал, что перед ним пестун-двухлетка. А значит, где-то поблизости может быть и его мать-медведица, встреча с которой при таких обстоятельствах в планы Егора не входила, — за своего мальца она спуску не даст. Ее не испугаешь, не отгонишь пальбой, будет драться до последнего вздоха. Не дай бог промахнуться…
Тут Егор заметил рядом со зверем полуразрушенное сооружение, отдаленно напоминающее двухскатный шалаш. “Удавка… — догадался он и тут же рассвирепел: — Какая же это стерва по моему участку пенки собирает?! Да я его…”
Зыкин всей душой ненавидел этот варварский способ добычи медведя — охотой его нельзя было назвать. Соорудить ловушку особого труда не представляло: между толстыми лесинами или столбами крепилось бревно-перекладина, из жердей устраивалась крыша шалаша, на открытых входах настораживались две петли-удавки из тонкого, но очень прочного стального троса, а посредине подвешивался кусок протухшего мяса. Любопытный и нередко голодный зверь, который мог играючи, одной лапой, разрушить ловушку, тем не менее, пытаясь добраться к мясу, лез внутрь через один из входов, где его и подстерегала коварная петля-удавка. Этот жестокий, недостойный настоящего охотника способ редко приносил пользу даже в случае “удачи”. Ведь каждый день не будешь посещать ловушку, и несчастный зверь погибал в страшных мучениях, превращаясь летом за два-три дня в кучу гниющего мяса.
“Попадешься ты мне… — поминал недобрым словом Егор неизвестного, который самовольно забрался на его охотничьи угодья. — Но что делать с мальцом? Добить?”
Немного поколебавшись, все же решился: тая в глубине души страх, с тревогой посматривая по сторонам и держа ружье наизготовку, он подошел к пестуну почти вплотную. Медведь открыл влажные глаза и посмотрел на Егора. И столько тоски было в них, столько страдания, что Егор снова разозлился донельзя на человека, соорудившего ловушку: “Ну и гад!”
Зыкин уже почти без опаски склонился над медведем. Туго затянутая петля кое-где сорвала шкуру на шее медведя, и кровь густеющими струйками стекала на землю, взлохмаченную когтями полузадохнувшегося пестуна. В сердцах матюкнувшись, Егор выдернул из-за пояса небольшой топорик и, нимало не задумываясь о последствиях, перебил туго натянутый трос. Затем, осторожно прислушиваясь к хриплому дыханию молодого медведя, длинной жердью немного ослабил петлю. На большее не решился: кто знает, что взбредет в голову пестуну, когда он придет в себя. Потом Зыкин подцепил жердью трос и привалил другой ее конец бревном, которое валялось неподалеку, — в расчете на то, что, поднимаясь, медведь стряхнет удавку.