Зазвонил телефон — хотя в студиях он на самом деле не звонил,
просто загоралась голубая подсветка по периметру аппарата. Я отложил гитару и
взял трубку.
— Вторая студия, Кертис Мейфилд на проводе.
— Как делишки на том свете, Кертис? — спросил Хью Йейтс.
— Темно. Но есть и хорошая сторона: я больше не парализован.
— Рад это слышать. Двигай в большой дом. Хочу тебе кое-что
показать.
— Чувак, у нас же запись через полчаса. Та длинноногая
кантри-штучка, если мне память не изменяет.
— Муки с ней управится.
— Нет, не управится, его здесь даже еще нет. И кстати, он не
выключил пульт во второй студии. Опять.
Хью вздохнул.
— Я с ним поговорю. Короче, я тебя жду.
— Хорошо, но… Хью, позволь мне поговорить с Мукстером. Это же моя
работа, верно?
Он засмеялся.
— Иногда я удивляюсь, что случилось с растяпой-молчуном, которого
я когда-то нанял, — сказал он. — Давай. Обещаю взрыв мозга.
Большим домом звалось ранчо с припаркованным у входа винтажным «Континенталем». Хью
питал слабость ко всему, что работает на высокооктановом топливе, и мог себе
его позволить. Несмотря на то, что доходы «Волчьей пасти» лишь немногим
превышали расходы, немало семейных сбережений Йейтсов хранилось в «голубых
фишках», и Хью — дважды в разводе, оба раза с предусмотрительным
оформлением добрачного контракта, без потомства — был последним побегом
семейного древа. Он держал лошадей, кур, овец, пару свиней, но это было лишь
хобби. То же относилось и к его коллекции легковых автомобилей и мощных
пикапов. Что его на самом деле волновало — так это музыка, и к ней он относился
серьезно. Хью рассказывал, что когда-то сам был музыкантом, хотя я никогда не
видел, чтобы он брал в руки гитару или саксофон.
— Музыка — вот что имеет значение, — сказал он мне как-то раз. — О
модных книжках забудут, телешоу закроются, а о фильмах, которые ты смотрел пару
лет назад, ты и сам сейчас не вспомнишь. Но музыка останется. Даже попса.
Особенно попса. Смейся над песенкой «Дождинки стучат по моей голове» сколько
влезет, но люди будут слушать ее и через пятьдесят лет.
Нетрудно было вспомнить день, когда я с ним познакомился, потому что «Волчья пасть»
выглядела точно так же, включая этот припаркованный у входа темно-голубой
«Линкольн» с овальными окнами на широких задних стойках крыши. Единственное,
что изменилось, — это я. Осенью 1992 года Хью встретил меня у дверей, пожал мне
руку и провел в свой кабинет. Кресло, в которое он плюхнулся, стояло за таким
огромным столом, что на нем, казалось, может приземлиться небольшой самолет. Я,
идя за ним, сильно нервничал, и при виде всех этих знаменитостей, глядящих со
стен, у меня во рту высохли остатки слюны.