— Ночью была ограблена почта, вскрыт сейф. Милиция подозревает в совершенном вашего товарища. Если у вас есть какие-нибудь сведения… В общем, думайте сами. Я не призываю вас к доносительству, но обязан предупредить: обстоятельства способны сложиться так, что вы можете быть признаны соучастниками…
Разговор этот, чувствовалось по всему, был директору неприятен, да и Кирьян, клявший в душе подлеца Арсения, удручался и пыхтел досадливо в понимании невозможности своего признания, но тут слезливо и раскаянно запричитал простодушный Федя:
— Да спали ж мы, когда Сенька в городе колобродил! Как только от моих из села возвернулись, сразу с дороги в постель — умаялись на перекладных! Где ж нам видеть его, лиходея, во снах, что ли?
Директор дернул щекой досадливо, не поднимая глаз, проронил:
— Я вас предупредил. И еще: что за разговоры о религии вы вели с милицией? У вас что, головы из чурбаков сделаны? Вы не понимаете, что теперь будет ставиться вопрос о непринятии вас в комсомол? А без партии и комсомола вы — ничто. Так что, если еще один раз услышу…
— Я просто сказал правду, — обронил Кирьян.
— Какую правду?
— Что православный…
— Так вот держи эту правду при себе! — Директор взглянул на него отчужденно, долго, но и искру сочувствия уловил Кирьян в его глазах. Или — показалось? — И не вякай не к месту… дурак! Агитатор сопливый… Вон пошли, оба!
— Ох, Кирьяша, директор-то прав, — лепетал Федя, едва поспевая за другом по лестнице, ведущей в класс. — Нечего нам веру свою на вид невежам выставлять, только глумление с того будет и досада, укороти язык…
— Да понял уже… — буркнул Кирьян на ходу. — Не глухой. А вот как немым стать — буду учиться.
Вечером он отправился в магазин — купить чая, сушек и сахара. Взял мелочь сдачи, подхватил под локоть свернутый конусом блеклый бумажный пакет, растворил дверь булочной, и тут же, словно из ниоткуда шагнул к нему из темноты серенький парень в кепочке, быстро и шепеляво поведавший:
— С кичи я, от корефана нашего общего, приветы тебе просил переслать, сказал, что крепится, хотя и невмоготу, а коли намылят его этапом, велел тебе о маме и о сеструхе его позаботиться, сказывал, ты знаешь, как… И еще: наказал, чтоб ты братве тутошней за него поклонился, навек тебе то запомнит.
Кирьян безмолвно, с отрешенным лицом, выслушивал эту съеженную в куцем пальтишке сущность с неопределенным, как перемятое тесто, лицом.
— Вот, — в руках собеседника мелькнул обрывок бумаги, тут же засунутый Кирьяну в карман, — адрес мамани он черкнул, там еще — чего ему заслать, чем подогреть…