– Сейчас заложу и поедем с Божьей помощью. Всё, о чем просите, исполню. И на скалу взойти благословлю, пускай мне потом за то от преосвященного даже нагоняй выйдет. Мешать вам не стану. Мне и самому надобно там, в часовне, одному побыть. Помолюсь, Февронью-мученицу лишний раз помяну. И за ваш труд тоже Господа попрошу. Дело-то таинственное, без Божьей помощи не разрешится. Так что я всё по своей линии исполню, а вы ваше, земное, по обязанности вашей.
Эраста Петровича такое распределение обязанностей отлично устраивало.
Поп ловко и быстро запряг в большую и прочную, видимо, не боящуюся никаких ухабов бричку двух таких же крепких коньков.
И поехали.
* * *
Правил отец Валерий степенно, без неуместного сану поспешания, поэтому на восьми лошадиных ногах ехали медленнее, чем Фандорин бежал на своих двоих. Но разговор был такой, что Эраст Петрович не заметил, как пролетело время.
Благочинный рассказывал про покойную игуменью, которую знал еще с тех пор, когда она молоденькой послушницей жила на архиерейском подворье в губернском Заволжске.
– Разглядел в ней нечто прежний владыка, – говорил священник. – Был у него дар прозревать в людях то, чего они и сами в себе не угадывают. Постриг из послушниц в схиму, нарек новым именем и очень скоро поставил игуменствовать. Мы, клирики, между собою роптали – не по закону-де, не по обычаю. Слишком-де зелена и неопытна. Но прав оказался преосвященный. Не ошибся в Февроньюшке…
Благочинный замолчал, улыбаясь каким-то своим воспоминаниям, и Фандорин, откашлявшись, попросил:
– Расскажите, отче. Какой она была? Мне это… в следствии п-пригодится.
Отец Валерий ответил не сразу, словно объяснить было непросто.
– Помните ли вы, сударь, псалом царя Давида, который вопрошает Господа: «Что еси человек, яко помниши его? Или сын человечь, яко посещаеши его?» И действительно. Что в человеках такого уж ценного, дабы Богу тратить Свои силы на жалкий сей прах? По моей должности и службе доводится мне слушать на исповеди много греховного: мелкого, суетного, недостойного. И, знаете, сбиваешься. Забываешь, что всякий человек – великая тайна и коли ты этого не видишь, то единственно от собственной слепоты… А в Февронии тайна эта всегда ощущалась. Она сама была тайна. Допытывался я от нее на исповеди, не раз: что скрываешь, не грех ли какой? Нет, не было ничего такого, в чем надо покаяться. А тайна всё же была. Но не рассказала она мне. И не обязана, если не грех. Теперь же никто мне не откроет, что за тайну в себе носила моя Февронья, спаси ее Господь. Нет Февроньи, и тайны нет…