Возвращение в родные пенаты оказалось для девочки страшной трагедией. Нет, ее не тронули и пальцем, но лишили самого главного, что она совсем недавно обрела, — самостоятельности. Слезы матери, молчаливое отчаяние отца, четыре стены, ненавистное пианино, разговоры о нравственности — все это ее откровенно раздражало и злило. Она еще больше замкнулась в себе, не выходила из своей комнаты и вынашивала планы, как бы улизнуть из дома и не вызвать никаких подозрений у пуритански настроенных предков. В это время она пристрастилась к чтению, но литература, которую выбирала она, была если и не однообразной, то специфичной: «Блеск и нищета куртизанок» Бальзака, «Нана» Эмиля Золя, «Госпожа Бовари» Флобера, «Лолита» Набокова… «А эта рыжая сука Соня тоже наверняка изэтих, — с завистью думала Мила о своей красивой одинокой соседке. — Откуда иначе у нее появились норковое манто и французская косметика?»
Домашнее заточение и прочитанные книжки принесли свои плоды. От литературных героинь Мила Горина научилась еще одной немаловажной в выбранной ею профессии уловке — лгать. Не краснея, не отводя взгляда, с таким же расчетом и профессионализмом, с которым ублажаешь в постели ненавистных мужиков.
Однажды девочка вышла из своей комнаты и со слезами раскаяния на глазах попросила у родителей прощения. Она даже подумывала встать на колени, но побоялась переиграть. Зато вслух заявила, что готова замолить свои грехи в церкви. Признание было трогательным, и Горины-старшие вроде бы не раскусили, что оно насквозь фальшиво. Мила записалась в библиотеку, во множество кружков и, по легенде, проводила там все свободное время; на самом же деле юная лгунья обитала в гостиничных номерах.
Ей опять не повезло. Заложила соседка Соня. Вновь предстояли слезы, истерики, долгие объяснения с родителями. Но Мила, набравшаяся к тому времени определенного опыта, сделала опережающий ход. На здоровье она уже давно не жаловалась, однако тут же представилась страшно больной, заставила родителей уверовать в ее страдания и тем самым избежала утомительных объяснений.
— Она лгала с двенадцати лет, — мрачно произнес Горин. — И думала, что мы ей верим. А мы только делали вид, потому что боялись, что она вытворит такое, чего нам не перенести. Мы предоставили ей полную свободу и самостоятельность, лишь для вида проводили эти никчемные беседы о чистой любви и девичьей чести. И ей, видимо, стало скучно. Мила привыкла обманывать, а теперь в этом необходимость отпала. Вот она и бросила нас окончательно.
— И больше вы о ней ничего не слышали? — спросил я.