Очень скоро весть об оргии на сеновале разлетелась по всей деревне. Любая доярка, любой местный забулдыга теперь знали, что у училки по доброму, мудрому, вечному дочь — первостепенная шлюха. Лузгая семечки и хлеща стаканами самогон, поселяне задавались вопросом: чему же Стрелкова-старшая сможет научить их детей? Дети не были ангелами, но то, что позволено отпрыску колхозника, не позволено дочери сельского интеллигента.
— Родная дочь опозорила меня! — восклицала женщина, но не гнев звучал в ее голосе, а жалость и боль. — Я знала, что вся ее вина — доброта и доверчивость, но люди в это не верили. Тогда я погорячилась, сказав, что она мне больше не дочь и что отныне я не хочу ее видеть. Я не думала, что Лена воспримет мои слова так серьезно. Я ждала, что она придет и попросит прощения. Но она не считала себя виноватой. И не простила мне, что я пошла на поводу у людей… Теперь ее с соседом объединяло не одно милование, а унижение и общий позор. Они убежали. Бросили нас и убежали…
Вскоре мне сообщили из города, — продолжала Зоя Алексеевна со страдальческим возбуждением, — что Лена лежала в больнице в очень тяжелом состоянии. После изнасилования ей пришлось сделать аборт, но он оказался неудачным, занесли какую-то инфекцию. Если вы имеете хоть малейшее представление о женских органах… Лене удалили матку… Она никогда не могла стать матерью… Я не отходила от нее, пока она полностью не оправилась. А потом она сказала, что очень любит меня, но будет лучше, чтобы мы не жили вместе во избежание сплетен. Моя дочь не была жестока, она думала прежде всего обо мне. Все это время мы писали друг другу письма, но она никогда не сообщала мне, что усыновила чужого ребенка. Вы действительно ищете Сашу?
— А почему вас это интересует?
— Потому что… Потому что я хочу хоть один раз взглянуть на того, кто заменил Лене сына… кого она так любила…
Зоя Алексеевна разрыдалась. Раскаяние наступало слишком поздно.
Влажный осенний воздух был наполнен ароматом преющих листьев и дождя. Но, вдохнув глубже, я почувствовал, как ноздри защекотало от другого неприятного удушливого запаха — запаха тлеющей материи. Я огляделся по сторонам: костров поблизости не жгли, деревня будто вымерла. Где-то далеко заунывно промычала корова да лениво гавкнула собака. Интуиция вновь не подвела меня. Не прибегая к обманным маневрам, я напрямик, перескочив через покосившийся плетень, проследовал к дому Петра Евсеича Солонкова. Несмотря на мой отчаянный стук, никто не поспешил открывать. Не спасла даже подобная магическому «Сезам, откройся!» фраза «Самогон прибыл!». Ошибиться я не мог, гарью тянуло именно отсюда. Вторжение в чужое жилище я предпочел совершить со стороны сада, чтобы не оказаться замеченным с улицы случайным прохожим. Особо не церемонясь, я шарахнул по окну кирпичом, сбил осколки и, прикрываясь рукавом от густого едкого дыма, забрался в избу. Расположения комнат я не знал, но, к счастью, оказался в той, где состоялось мое знакомство с хозяином дома. Сделав пару шагов, я споткнулся о человеческое тело. Серая, разъедающая глаза пелена начинала рассасываться, и я признал в лежащем на полу человеке алкоголика и матерщинника Петра Евсеича. Бутыль самогона, точно огромный градусник, торчала у него под мышкой. Я настежь растворил окна и двери, приподнял обмякшего хозяина. Он еще дышал.