Насвистывая популярный мотивчик из репертуара Аллы Пугачевой, он удалился на кухню.
— А теперь рассказывай все по порядку, — Таня была вся — внимание.
— Мне почти нечего рассказывать.
Ольга довольно подробно описала прошедший день, упомянув об уроненных щетках, но начисто «забыв» об обмороке: признаваться в собственной слабости ей не хотелось даже самой себе. Не то, что подруге — даже лучшей.
— …И дверь хлопнула со звуком, с каким закрывается могильный склеп, — закончила свой рассказ Растегаева.
— О, да у вас приступ высокопарной тоски, мадам? Влияние благоверного-графомана не так ли?
— Не надо так о Юре Он…
— Знаю, знаю, — прервала ее Таня. — Он самый порядочный, приличный, честный и так далее, и тому подобное.
— Да. И не надо иронизировать.
— И не надо идеализировать. Одна ты, милая, не видишь, что твой супруг — повеса с большим опытом. Дон Жуан-переросток!
— Таня! — с укором сказала Ольга.
— Не буду, не буду… Да и с чего это я? Разве что по глупой способности к экстраполяции. Понимаешь, вот Бог дал мозги странные: стоит понаблюдать за человеком, как многое в нем становится слишком понятным. И без труда представляется его прошлое. Знаешь, я редко ошибаюсь, — Таня чуть театрально прищурила глаза.
— Потому ты и драматург. И, смею заверить, хороший, насколько я могу судить.
— Ах, не надо похвал, моя радость! Лучше скажи, что ты собираешься делать?
— Ни-че-го… Знаешь, в данный момент меня больше интересует, что собирается делать он.
— Как что? Жениться на дочери академика.
— Ты подозреваешь его в расчете?
— Ранее в этом грехе Захаров уличен не был…
— Да и жениться на дочери академика в наше время уже не очень-то престижно. Тем более, что Растегаев — химик. Значит, он влюбился в Машу.
— Да уж, конечно, после тебя влюбишься хоть в лягушку, только чтобы делала вид, будто ублажает и не докучала своими научными изысками. Только Растегаев мог соблазниться совместной жизнью с тобой, поскольку твоя химия его не испугала, а молодость очаровала.
— Не язви!
Но по-настоящему злиться на Таню Ольга не умела: подруге, как человеку искусства, как шуту в давние времена, как юродивому по традиции, позволялось высказывать самые нелицеприятные вещи. От нее требовали только одного: доброжелательного тона. И сейчас с самой ласковой интонацией, на какую только была способна, Татьяна продолжала:
— А что же ты хотела? Ведь это ты отвернулась от него, когда он, можно сказать, пропадал.
— Я тогда поступала в аспирантуру… Для меня жизненно важно было остаться в Москве… А он…
— Что — он? Он же любил тебя, дуреха! Боготворил, стихи посвящал.