Так что авторитет обрадовался писателю как родному. А услышав, что нужна помощь, наверное, и загордился: вот ведь земляк до самой Москвы дошел, а до сих пор помнит, кто дома главный, чуть что – сразу за подмогой. И «большой человек» милостиво сказал:
– Да не вопрос, братан! Говори, че надо, будет в лучшем виде!
– Тут это… наших бьют. Одному хорошему человечку шьют антисемитизм. Так что нам бы твоих орлов, из «Памяти».
В те годы, за отсутствием трудовых мигрантов, у юных славянских патриотов была несколько иная «целевая аудитория». Так что от обвинений в антисемитизме они сами отбивались частенько. Авторитет, услышав формулировку, от души посочувствовал и обещал, что «орлы» непременно будут, надо только сообщить им, в чью поддержку выступить.
– Спасибо, друг, я верил в тебя! – горячо сказал писатель. – Значит, так: Мильман его фамилия…
Что стало после этой новости с авторитетом, история умалчивает. Тоже, надо думать, изумился. Но отступать было поздно и некуда: пацан сказал – пацан сделал. Да и нельзя же обмануть веру в твое всемогущество. Репутация пострадает.
Буквально на следующий день по центральной улице, мимо горкома, горсовета и редакции газеты прошла маршем группа спортивных молодых людей в косухах и берцах, с очень короткими прическами и необыкновенно патриотическим выражением лица. В руках мальчики несли плакаты. На плакатах было выведено: «Руки прочь от нашего Додика Мильмана!». Картина маслом…
Тут уже изумился весь город. Причем так сильно, что дело против Мильмана мгновенно рассосалось без следа. И вообще, согласно новой официальной версии событий, того выпуска газеты просто не было. Померещился. Юг, жара – бывает. Оно и понятно: чем еще, кроме всеобщего перегрева, можно объяснить «Русский марш» в защиту еврея, обвиненного в антисемитизме!
И только писатель тихонько гордился собой, Додик Мильман подумывал об эмиграции, да братва из общества «Память» пару дней задумчиво чесала бритые головы…
Жил-был один коренной одессит. Звали его, допустим, Жорой (хоть это и не важно). Жора был человек экономный. В советские времена он обитал в типичной одесской коммуналке. Экономность его регулярно страдала по милости соседей, поэтому он, к примеру, нумеровал карандашиком яйца, которые складывал в холодильник на общей кухне. Но это тоже не очень важно.
У Жоры был приятель из Москвы (допустим, Андрей), который иногда заезжал к нему во время одесских командировок. И вот однажды Андрей застал Жору в серьезных и даже мучительных раздумьях деликатно-интимного свойства. Под коньяк раздумья были озвучены и подвергнуты тщательному мужскому разбору.