Но все это откладывалось в дальних уголках моего сознания. Я же был полон впечатлений. Хотя человек, полулежавший передо мной, был тяжело болен, он просто дышал силой и мужественной отвагой души. Я испытал го теплое, почти священное чувство, которое охватывает человека у подножия гигантской статуи Авраама Линкольна. Глядя на него, укрытого пледом, с бездействующей левой стороной тела, я вспомнил еще один памятник — Раненому Льву в Люцерне. Он обладал теми же силой и достоинством, даже будучи беспомощным. «Гвардия умирает, но не сдается».
Когда я вошел, он взглянул на меня, и на лице появилась теплая, дружелюбная и даже ласковая улыбка, которой мне столько трудов стоило овладеть, и сделал мне знак подойти. Я улыбнулся ему той же самой улыбкой и подошел к кушетке. Его рукопожатие оказалось неожиданно сильным. С теплотой в голосе он произнес: — Я счастлив, что в конце концов увидел вас. Его речь была немного неразборчивой, и теперь я видел, что левая половина лица безжизненна.
— Для меня тоже большая честь и счастье познакомиться с вами, сэр! — Чтобы не расслабить при этом левую сторону лица, мне пришлось сделать сознательное усилие.
Он окинул меня взглядом с ног до головы и усмехнулся. — Все выглядит так, слоено вы всегда были мною.
Я тоже оглядел себя.
— Я старался сделать все как можно лучше, сэр.
— «Старался!» Да ведь вы все сделали просто замечательно. Более чем странно увидеть самого себя.
Тут я вдруг с жалостью понял, что он не осознает полностью, как теперь выглядит: то, как выглядел я, и было для него его собственной внешностью; любое изменение казалось ему временным, преходящим, не заслуживающим внимания и имеющим причиной исключительно болезнь. Но он продолжал говорить: — Вас не затруднит несколько раз пройтись по комнате, сэр? Я хочу посмотреть на себя... на вас... Хочется хоть раз побыть зрителем.
Я выпрямился, прошелся по комнате, что-то сказал Пенни (бедное дитя совершенно ошалело и переводило взгляд с него на меня и обратно), взял со стола газету, почесал ключицу и потер подбородок, вытащил из руки жезл и поиграл им.
Он с восхищением наблюдал за мной. Заметив это, я решил выступить «на бис». Я встал посреди ковра и произнес одну из его лучших речей, не стараясь повторить ее слово в слово. Я немного изменял ее, заставляя слова перекатываться и грохотать, как любил это делать он сам, и закончил его собственными словами: — Раба нельзя освободить, если только он не добьется освобождения сам. Нельзя и свободного человека сделать рабом; его можно только убить!