Это предположение можно, конечно, оспорить, и вписанный бюллетень, быть может, объясняется каким-нибудь случайным фактом, но, вчитываясь в бюллетень № 3 от четвертого часа пополуночи 18 февраля, удивляешься его содержанию: ведь он написан после того, как Мандт убедился, что у Николая начался паралич, после приобщения умирающего; написан тогда, когда он находился уже в агонии, а содержание бюллетеня весьма осторожно, это наводит на мысль, что все четыре бюллетеня были написаны сразу с целью создать иллюзию, что болезнь развивалась постепенно.
Конечно, чтобы утверждать это, необходим, быть может, более подробный анализ записей камер-фурьера, но сомнения в достоверности официальных сообщений о кончине Николая уже посеяны, и мысль о его самоубийстве и прямом участии Мандта в этом не оставляет исследователя.
Более или менее определенные намеки об отравлении Николая нередки в мемуарной и исторической литературе, но наиболее авторитетными из них, наводящими на определенные пути «искания истины», представляются записки А. Пеликана, старого петербуржца, дипломата, а позже цензора. Сообщив некоторые данные, касающиеся биографии Мандта и обстановки кончины Николая, Пеликан пишет: «Вскоре после смерти Николая Павловича Мандт исчез с петербургского горизонта. Впоследствии я не раз слышал его историю. По словам (моего) деда (имеется в виду Пеликан, Венцеслав Венцеславович (1790–1873), председатель медицинского совета, директор медицинского департамента военного министерства, президент Медико-хирургической академии), Мандт дал желавшему во что бы то ни стало покончить с собою Николаю яду. Обстоятельства эти хорошо были известны деду благодаря близости к Мандту, а также и благодаря тому, что деду из-за этого пришлось перенести кой-какие служебные неприятности. Незадолго до кончины Николая I профессором анатомии в академию был приглашен из Вены прозектор знаменитого там профессора Гиртля, тоже знаменитый уже анатом Венцель Грубер. По указанию деда, который в момент смерти Николая Павловича соединял в своем лице должность директора Военно-медицинского департамента и президента Медико-хирургической академии, Груберу поручено было бальзамировать тело усопшего императора. Несмотря на свою большую ученость, Грубер в житейском отношении был человек весьма недалекий, наивный, не от мира сего. О вскрытии тела покойного императора он не преминул составить протокол и, найдя протокол этот интересным в судебно-медицинском отношении, отпечатал его в Германии. За это он посажен был в Петропавловскую крепость, где и содержался некоторое время, пока заступникам его не удалось установить в данном случае простоту сердечную и отсутствие всякой задней мысли. Деду, как бывшему тогда начальником злополучного анатома, пришлось оправдываться в неосмотрительной рекомендации. К Мандту дед до конца своей жизни относился доброжелательно и всегда ставил себе в добродетель, что оставался верен ему в дружбе даже тогда, когда петербургское общество, следуя примеру двора, закрыло перед Мандтом двери, дед один продолжал посещать и принимать Мандта. Вопрос этический, выступавший с такой рельефностью в данном случае, не раз во времена студенчества затрагивался нами в присутствии деда. Многие из нас порицали Мандта за уступку требованиям императора. Находили, что Мандт как врач обязан был скорее пожертвовать своим положением, даже своей жизнью, чем исполнить волю монарха и принести ему яду. Дед находил такие суждения слишком прямолинейными. По его словам, отказать Николаю в его требовании никто бы не осмелился. Да такой отказ привел бы еще к большему скандалу. Самовластный император достиг бы своей цели и без помощи Мандта: он нашел бы иной способ покончить с собой, и, возможно, более заметный».