Марина, объявившаяся в Ницце через несколько дней после дуэли, отыскала Демона на его вилле Армина, и в исступленном примирении оба и думать забыли о необходимости морочить механику деторождения, отчего возникло крайне «интересное положение», без которого, собственно говоря, не смогла бы родиться череда этих горестных замет.
(Ван, я доверяю твоему таланту и вкусу, но до конца ли мы уверены, Ван, в необходимости так истово и неустанно возвращаться в этот замаранный мир, который, в конце концов, и существовал-то, быть может, лишь онейрологически? На полях, рукою Ады 1965 года; слабо зачеркнуто ее позднейшей, дрожащей рукой.)
Та опрометчивая пора была не последней, но самой краткой – четыре-пять дней, не больше. Он простил ее. Он ее обожал. Он страстно желал взять ее в жены – при условии, что она немедля расстанется с театральной «карьерой». Он обличал дюжинность ее дарования и пошлость ее среды, она же визжала в ответ, называя его сатаной и скотиной. К 10 апреля уже Аква выхаживала его, Марина унеслась восвояси, репетировать «Люсиль» – очередную дурацкую драму, дозревавшую в Ладорском театре до очередного провала.
«Прощай. Возможно, это и к лучшему, – писал Демон Марине в середине апреля 1869 года (письмо представляет собой либо копию, выполненную его каллиграфическим почерком, либо неотправленный оригинал), – ибо какое блаженство ни осенило бы нашу семейную жизнь и сколько бы эта блаженная жизнь ни продлилась, одного впечатления я не смог бы ни забыть, ни простить. Дай этой мысли укорениться в тебе, дорогая. Дай мне еще раз высказать ее – в выражениях, доступных работнику сцены. Ты уехала в Бостон навестить старую тетку – штамп и тем не менее правда, – а я поехал к своей, на ранчо невдалеке от Лолиты в Техасе. Как-то ранним февральским утром (около полудня chez vous[15]) я позвонил к тебе в гостиницу из придорожной будки, чистый хрусталь которой еще сверкал слезами после страшной грозы, чтобы просить тебя прилететь как можно скорее, ибо я, Демон, гремевший помятыми крыльями и клявший автоматический дорофон, не мог жить без тебя, ибо я желал, чтобы ты увидела, пока я буду тобой обладать, оцепененье рожденных дождем пустынных цветов. Твой голос казался далек, но сладок, ты сказала, что еще пребываешь в состоянии Евы, не вешай трубку, я только накину пеньюар. Вместо того, заткнув мне ухо, ты завела разговор с мужчиной, полагаю, тем самым, с которым провела эту ночь (и которого я прикончил бы, если б не слишком стремился его оскопить). Что же, таков эскиз для фрески