Но он не боялся. Он купался в море быстро меняющихся цветов — визжащего розового, тяжелого красного, увесистого коричневого, массивного черного. Он заглянул в зеленые самоцветы волн — и его подхватил водопад, медленно и лениво потащил вниз. Все части тела были расслаблены и находились в гармонии друг с другом и с окружающим миром. Очертания и контуры колебались, вибрировали, качались, двигались взад и вперед, превращались в причудливые формы, странные профили. Зеленая масса вскипела и стала темнеть, пока не стала почти полностью черной. Стаи злобно шипящих и пускающих пузыри рыб, словно дротики, кинулись к нему; Чарльз увидел их распахнувшиеся рты и остекленевшие глаза, широкие и как-то странно и недобро насмешливые. Он забарахтался, тщетно пытаясь подняться, встать, освободиться от этой зелени…
— Где ты? — позвал чей-то голос, в котором явственно слышалось страдание.
— Прикоснись ко мне…
— Пожалуйста…
На руку Чарльза легла другая рука, и он очнулся. Дыхание снова стало нормальным. Сколько времени провел он в этой зеленой ловушке? Долю секунды? Или световые годы? На черном, самом черном, чем он когда-либо видел, небе мерцали звезды. Звезды, давно умершие созвездия. Вчерашние звезды, остатки света.
Как странно!
Чарльз оказывается в воде, внутри какой-то водной оболочки, сонный и согревшийся. Его куда-то несет, и он чувствует покой и уют. Неродившееся, нерожденное и поэтому бессмертное существование. И поэтому всезнающее…
Прилив. Набегающие волны кипящей белой воды затапливают землю. Чарльз вскакивает на ноги, бежит на высокое место. На лысом, лишенном растительности пике он резко оборачивается, как раз вовремя, чтобы увидеть пенящуюся, лезущую вверх волну, неохотно спадающую вниз. Земля снова возникает перед глазами, горы высятся там, где они и были раньше. Появляется плодородная, покрытая буйной растительностью долина со сверкающими реками, и скалами, и лесами, и ручьями, и пляжами, и все виды живых существ населяют ее, непуганные и свободные. И конечно же, он знает, что это начало…
Смех и чувство экстаза — сплошное блаженство — кончаются внезапно.
— Моя голова, моя голова! Она разламывается.
Чарльз пытается заговорить. Язык медленно путешествует по кругу открытого рта; медленно и беззвучно. Тошнота, голос, который он не знает, слова, которые звучат непонятно и диковинно, — но он понимает их — не сам язык, только смысл…
Цвет возвращается к нему. Прерывистые мазки и полутона. Кристальные контуры. Неразвернутые тени. Краски сливаются в кричащем потоке, ему приходится прикрыть глаза, чтобы не быть ослепленным их сиянием. На пейзаж накладывается грубое, режущее глаз изображение, просветляет его. Краски теперь располагаются неправильными бороздами, неровными полосами, расщепленные цвета набрасываются друг на друга, палитра становится все плотнее, тоньше, уже, быстро превращается в одно сверкающее, острое как бритва лезвие. Этот клинок начинает бешено вращаться, потом внезапно натыкается на огромный серый валун, брызгами разлетается на множество отдельных кос, они, кружась, взмывают вверх и разрубают, рассекают и крошат солнце, превращая небо в зияющую, пустую дыру.