Давно, еще в горении первой страсти, приходила неосознанная горечь, смутное ощущение ненастоящего, неглубокого… И страсть казалась пленом, несмотря на всю свою захватывающую власть. Словно цепями опутывала она душу, унижала, отдавая и подчиняя нелюбимому, а теперь попросту отвратительному жрецу.
Что же такого невозможного, такого плохого в ее стремлении к доброй жизни? Ей всегда было невозможно участвовать в круговороте ссор, сплетен, мелкого соперничества, низких и злобных мыслей, неизбежных там, где люди живут тесной толпой, не занятые серьезным трудом, не понимающие ничего и не верящие ни во что, кроме собственного низкого опыта.
Почему нельзя стремиться к познанию окружающего, узнать больше о звездах, других странах и людях, картинах и статуэтках, стихах и песнях? Разве человек должен знать только свое дело, понимать мир не дальше двора своего дома? Ложе страсти для одного господина, жреца, танец для другого господина, Шивы, а что для Тиллоттамы? Почему жизнь так упорно стремится превратить ее в бессмысленное, нерассуждающее животное? Разве это нужно богам? Ведь потому она и танцует лучше других, что робкие начатки знания, данные ей отцом, разбудили ее природную фантазию, обострили чувства и вкус. Крамриш этого не понимает и не поймет никогда. Не поймут и ее счастливые товарки…
А он, веселый художник, понимает все, что глубоко волнует и привлекает Тиллоттаму. Чудесно и верно говорил он о чувстве красоты, о природе, о жизни. С ним, через него Тиллоттама впервые по-настоящему увидела и почувствовала себя, поняла, что еще может сбыться несбывшееся, невозможное счастье. Его внимательные и зоркие глаза, озорные и нежные, его ловкие руки, плечи с буграми могучих мускулов… Она, возвысившись и очистившись в его вдохновенной любви, могла бы стать его моделью, встать вровень с теми дивными женщинами древности.
Но она не кори, она — сорванный цветок и не в одних чистых грезах и стремлениях возникла ее красота. Тамралипта понял это, почувствовал наполняющее его камвасне, любовное желание, и оттолкнул ее. Ему не нужна такая красота… Ну и пусть. Но и она, давно хотевшая убежать отсюда, покончить с покорной слабостью своего тела, овеянная преклонением святого чувства и презрением художника, уже не сможет жить здесь!
Она бежала, и как окончилась ее попытка? Едва почувствовав тревогу и радость освобождения, она снова оказалась здесь, снова стала пленницей. Пленницей, но не рабыней, не наложницей — это от тебя, милый… Тиллоттаме очень хотелось увидеть художника, сказать ему, что она теперь лучше, что она не зинакари, как он мог подумать.