— Зачем мне, учитель? Я не могу взять столько, — запротестовал он, но добрая повелительная сила гуру подавила его сопротивление.
— Именно тебе-то они и нужны в решительный час твоей жизни. И помни, сын мой, — вдруг возвысил голос гуру, — что сейчас ты вступаешь в нижний мир, и одной духовной силы тебе будет недостаточно! Прощай!
Не в силах сдержать льющиеся слезы, Тамралипта упал к ногам мудреца, но тот силой поднял его, заставил взять оброненную пачку денег и подвел к выходу. С болью в сердце, по-детски утирая слезы длинным рукавом халата и зажав в кулаке деньги, художник в последний раз увидел огромные, почти круглые глаза учителя под нависшими бровями, тонкий горбатый нос, короткую седую бороду, резко очерченные запавшими щеками скулы. Не помня себя от горя, Тамралипта добрел до своей кельи, рухнул на постель и внезапно уснул глубочайшим сном. Прошла, казалось, всего секунда, как он вошел в темную келью, а его уже тряс за плечо незнакомый горец с темным лицом. У ворот монастыря ждали две лошади. Тамралипта был плохим ездоком — занятый лошадью, он повернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на монастырь, но уже было поздно — они спустились в ущелье прямо под монастырем.
Только с перевала, издали, Ньялам-Дзонг, залитый рассветным сиянием, показался ему не твердыней с железными стенами, а храмом добра и горячего участия.
Сопровождаемые криками хищных птиц, преодолевая сопротивление сильного ветра, они двинулись вниз с перевала, и монастырь исчез из вида, чтобы больше не появляться. Прошли невозвратно дни созерцательного отстранения от мира — надо было действовать быстро и непреклонно. Удивляясь сам себе, художник почувствовал, что переполнен энергией и силой. Возвращение в самую гущу человеческих забот, тревог, напряженных ожиданий и нетерпеливого расчета не страшило, а заставляло устремляться вперед и вперед.
С перевала они ехали вниз с небольшими подъемами и поворотами около двадцати миль. И все теплее становился воздух, приветливее долины, слабее ветер.
К вечеру ноги усталых лошадей ступили на обширное плоскогорье, поросшее сухой золотистой травой и обрамленное желтыми обрывами. Путники взобрались на холм, где торчали большие, гладкие, как плиты, глыбы камней. Здесь нашлось укрытие от ночного ветра, прошла ночевка, первая ночевка на просторах свободного мира, мира обмана чувств, мира Майи — как сказал бы гуру, драгоценный утраченный наставник. Снова горечь разлуки охватила Тамралипту. Он оглянулся и замер.
На севере, там, где он провел столько дней, откуда они спускались с рассвета, громоздились необъятные горные массы. Все плоскогорье, залитое лучами низкого солнца, превратилось в поляну матового светлого золота, вспыхивающую там и сям зеркалом драгоценного металла. С юга плоскогорье ограждала красно-золотая стена обрывов, а за ней высились горы, сплошь подернутые синей дымкой. Чистейший синий цвет самых разных оттенков — ближние невысокие холмы заливал темный ультрамарин, на грани с золотой стеной царили ярко-фиолетовые тона. Дальше к югу гряда становилась светлее, синяя дымка скрывала все рытвины и впадины. Мягкие округленные очертания вершин напоминали складки толстой ткани, волны гигантского синего покрывала. Воздушны, легки и чисты были удаленные, приближавшиеся к родине горные цепи. Ласково звала к себе эта синяя страна, и новая радость пришла к Тамралипте…