, и по нему было видно, что он, сгребая деньги в свой карман, всех своих юных клиентов до глубины души презирает: «Покупайте, покупайте, ничтожные твари! обезьянки! дикари!» – наверняка так он думал. Как-то нам с мамой он попался в трамвае после поездки в лес, у нас были полные ведра грибов и ягод, и тут как назло подвернулся этот парень, он тогда, наверное, уже в институте учился, во всяком случае, по-русски к тому времени он перестал говорить совершенно. В руке у него была модная кожаная папочка, как всегда, очень чистенько был одет – в светло-голубых джинсах, в белом джемпере. На нас он смотрел, не скрывая презрения, кривил губы, собирал складки у носа, сверлил нас взглядом, давая понять, что презирает нас всей своей душой и всей своей чистенькой кожей; с высоты своей перспективности смотрел на нас – грибоедов – и изливал презрение.
– И Лаар точно такой же, – с уверенностью сказал я, – это точно такое же презрение.
– Ах ты, чистюля! – сказал Дед и заклеил Лаара.
– Не беспокойся, Дед, нас он тоже презирает ничуть не меньше, – сказал Борода. – Это старая сказка. Об этом еще наш дорогой Вильде писал. «Ходоки из Ания» называется. Почитай! Ты же эстонец! Своих писателей должен знать!
– Я читал «Ходоков из Ания»! Книга совсем не об этом!
– Как это не об этом!..
И тут они начали спорить – шутовская сценка из хуторской жизни, – я наслаждался.
Жаль, недолго это продлилось: оба пошли по этапу, один в Йыхви, другой в Тапа; на их место привезли аутиста-токсикомана, а затем шизофреника Фила. Токсикомана быстро сплавили, а Фил выедал мне мозг, он разговаривал сам с собой, блуждал в лабиринтах своего подсознания, будто бредил наяву. Он почти не спал – его мучили галлюцинации. Когда к нам приходил врач с дежурным вопросом: «Ну, что у нас? Какие жалобы?», – Фил отвечал: «Доктор, зубы воняют… зубы гниют…». Ему было двадцать три, зубов почти не было. Он очень много дрочил. Никогда не подтирался бумагой, только рукой. Его религией было раздвоение, где единственным Богом был он сам. Фил вставал на колени перед своей шконкой и разговаривал с собой, воображаемым, обращался, как к божеству: «Фил, ну, что ты так лежишь печально?.. Ну, скажи мне чего-нибудь, Фил?.. скажи, чего ты хочешь?.. хочешь покурить?.. конфет хочешь?.. я не опущенный, я в рот не брал, меня Миха разок в жопу, это ж ничего… Фил, ну, что ты молчишь? Посмотри на меня, Фил!». Часами поносил какую-то Еву, требовал от нее писем и кешарок пополней, диктовал списки: сигареты, шоколад, сука, носки, нижнее белье, чтоб принесла наглаженное, теплое… Его жизнь была похожа на английский роман воспитания. Я был в курсе всех превратностей его судьбы. Он часами рассказывал узорам на стенах о своем отце, который бросил их с матерью, а потом объявился в куртке Лагерфельд, отец вылез из джипа, вертя ключи на пальце, подмигнул Филу и прошел мимо, не узнав. Мать Фила была потаскухой, отдавалась за выпивку. Была еще бабка, но как-то быстро сдохла. «Она мне купила ботинки… Главное, чтоб ноги были в тепле, говорила бабушка… голова в холоде, а живот в голоде…»