В общем, я оказалась тут, как говорится, «как барсук на свадьбе» – ни то, ни се, чужая и непонятная. Волк был прав. И спесивая хозяйка Гедамболы была права – но я пока не готова была признаться в этом даже самой себе. Поэтому держалась отважно.
Еще я всегда спала, намотав лямку сумки на кулак. Думала, может, это придаст уверенности? Или просто готова была сбежать, вдруг что не так.
Если окна не замораживало наглухо, сковывая ледяными узорами, я иногда различала силуэт совы – она сидела на подоконнике, на заборе или каком-нибудь шесте. Но каждый раз я одергивала себя. Что, если я все это только выдумываю, чтобы чувствовать рядом хоть кого-то знакомого? Может, это тень или призрак прошлой жизни – той, из которой я убежала. Навсегда.
– Этой птицы тут раньше не было, – поглядывая в окно, сказала как-то Кристина, она принесла мне ужин. – Теперь Уве хочет ее прикормить, чтобы измерить и может, окольцевать.
Уве – орнитолог, ученый, и я по-прежнему не знаю, что это значит. Он приехал сюда изучать птиц. Он говорил на непонятном языке, а Ира переводила. Уве смешил меня, показывал фокусы. Темные волосы все время падали ему на глаза, и он поправлял их обеими руками.
Иногда люди из поселка, или ученые, как они сами себя называли, возились с морскими котиками, раньше я такого зверя тоже никогда не видела. На наших котиков, каких я видела в книжке, сказать по правде, они совсем не походили. Если эти самые котики выбирались из холодного моря на берег или на прибрежные льдины, люди их измеряли и что-то записывали. Однажды, правда издалека, я видела белого медведя – почти неразличимого среди снега в пургу. Жители поселка побежали за «камерами» – я так и не поняла, что они делали – стали смотреть сквозь эти свои «камеры» на медведя и щелкать, нажимая на что-то. На меня они тоже смотрели сквозь «камеру», и потом показывали мой портрет. Это странно, как я у них получилась такой похожей и так быстро, хотя никто из них толком не умел рисовать.
В один из таких особенно непонятных дней – коротких и сумеречных, я спрятала в свой заплечный мешок ножницы. Мне почему-то стало очень страшно. Честно говоря, настало время признаться, что я стала ощущать себя еще более одинокой, чем в замке.
Ночь доедала остатки света. Теперь почти целыми днями за окном было темно. Все позже и позже наступал рассвет. Дни превратились в узкие блеклые полоски.
«Сбежало молоко – нечего рыдать, надо новое наливать!»
Ира, психолог, каждый день, даже пожалуй слишком часто, чем мне хотелось бы, объясняла, как важно вспомнить, кто я и где живу, кто мои родители и как я попала сюда. Она говорила, что если я не вспомню, меня отвезут в интернат или дом ребенка. По-моему, это ее не очень радовало. Хотя я и не знала, что такое интернат.