За год скитаний по лесам Воронцов привык к кострам. Привык и к тому, что ночевать чаще всего приходилось под открытым небом. Когда-то в детстве он два раза ночевал с дедом Евсеем в лесу, на глухариной охоте. Теперь нужно было привыкнуть в тому, что и следующая ночь ждет его под звездами, и другая, и та, которая придет за ней… Остановиться во время перехода, сделать в безопасном месте привал, выставить посты, и разжечь костер… Костер давал не только тепло и возможность приготовить в котелках немудреное солдатское варево, просушить одежду и обувь, но он еще дарил иллюзию дома. И тепло, и свет казались не просто теплом и светом — они были родными. Сколько он еще проскитается вот так, между двух воюющих сторон, неизвестно. Судьба то прибивала его к берегу, так что ему порой казалось, что, вот наконец он и ступил на твердое, свое, родное, то отрывала новой волной и утаскивала, несла по всем бурунам и стремнинам бурлящей пучины войны. Но он приспособился и к этой жизни. Если это можно было назвать жизнью. Но, с другой стороны, какая же это пучина, если среди ее вихрей почти всегда, даже в самых тяжелых обстоятельствах, находилась возможность разжечь костер. Правда, не всегда удавалось поставить на угли котелок. Потому что зачастую под руками не оказывалось самого котелка. Но костер оставался надежным другом и напарником в любых обстоятельствах. И Воронцов постепенно научился это ценить. Война научила его не думать о том, что будет завтра. Она научила его не сожалеть и по поводу того, что завтра вообще для него может не наступить. Потому что вся жизнь может вместиться в сегодня. Гибель товарищей в бою, вид их искромсанных тел, которые еще мгновение назад были живыми, восковые лица умерших от ран, иней на открытых глазах замерзших заживо в своих окопах, которые приказано было не покидать ни при каких обстоятельствах, научили его радоваться теплу костра как самой великой благодати.
И вот снова казалось, что прибивает, что впереди виден какой-то берег… Нет-нет, не спать, не спать… Воронцов вскинул голову и осмотрелся. Лейтенант лежал на носилках. Фигура стрелка маячила среди кустов жимолости. Похоже, он искал грибы, передвигался неосторожно. Если немцы все же решат преследовать их и если к погоне будет привлечена группа «древесных лягушек» или местные полицейские, им не уйти. В какой-то момент внутри у Воронцова ворохнулось холодное, расчетливое: зря я с ними связался, надо было уходить в лес одному, а они отвели бы погоню, и тогда он благополучно затерялся бы в чаще, замер, исчез, как туман. Ладно, вздохнул он, чему быть, тому не миновать. Да и раненого лейтенанта не бросишь. Лейтенант к тому же давал надежду, что с ним, если они его вынесут к своим, ему, бывшему курсанту, а потом партизану и командиру взвода особого назначения при Западной группировке 33-й армии, легче будет доказать, что он не немецкий диверсант и не дезертир. А доказывать придется. Никуда не денешься. Вот только вышел ли кто из группировки генерала Ефремова? К тому же мало кто вообще знал о действиях отряда Воронцова. Так что рассчитывать на подтверждение, что он, Воронцов, командир партизанской группы, действительно был отсечен вместе со своими людьми во время проведения немцами операции по ликвидации блокированного южнее Вязьмы кочующего «котла», по меньшей мере было бессмысленно. Кто поверит ему? Кто сможет за него поручиться? Военврач Маковицкая убита во время прорыва. Генерал застрелился. Те случайные люди, с которыми свела его лихорадка прорыва, вряд ли запомнили его. Да и живы ли они? Вышел оттуда вообще кто-нибудь?