– А вы точно не это? – сделал страшные глаза почти трезвый, но все еще пьяный Пантелеймон, – Ну, не это самое? Ну как сказать—то? – недоумевал он.
Неожиданно Богдан строго посмотрел на Пантелеймона и предостерегающе приложил палец к губам.
– Но—но, – сказал он. – Не пизди. Стриптиз – это еще не порнуха. Обычная работа. Прибрать с квартире, провести старика в туалет, помыть посуду. Только все без штанов, большая разница—то!
– Да? – растерялся Пантелеймон.
– За пятерку—то евро в месяц, – сказал Богдан. – Хочешь, тебя устрою? К бывшему любовнику моего старпера?
– Пять тысяч? – не поверил Пантелеймон, но Богдан сдался на полуслове. Лег прямо на разбросанное на полу женское белье и захрапел.
– Я так и не понял, трусы и лифчики зачем? – первым делом спросил Берку, когда новоявленные братья в очередной раз проснулись с чувством глубокой ненависти к окружающему миру и к тем, кто изобрел спиртное.
– Жена, – сказал Богдан неузнаваемым с перепоя голосом. – Он часто вспоминает покойную жену.
– Какую жену? – удивился Пантелеймон. – Разве у них…
– Господи, ну конечно, – заныл Богдан, осторожно, как драгоценную вазу, обхватив руками голову. – Раньше не было этих, как их, блядь. Однополых браков, вот! Вот они и жили с женами. А налево ходили к мужикам.
– И ты что же?
– Надеваю лифчик и женские трусы, – подтвердил Челарь. – Чтобы ему казалось, что жена все еще жива. Знаешь, после прозрачного фартука на голое тело чувствуешь себя почти как в костюме.
Точно, вспомнил Пантелеймон. Сам он костюма никогда не носил, но Богдана в костюме видел неоднократно. На каждый праздник, будь то седьмое ноября или первое мая, или потом, уже в независимой Молдавии, на «Лимба ноастрэ»5 и на День независимости, Челарь щеголял по разбитым сельским дорогам в светло—коричневом костюме югославского производства, пошитом еще при Броз Тито.
– Вот качество давали, – хвалился Богдан, теребя себя за лацкан заметно выцветшего пиджака. – Социализм, Брежнев, перестройка. Уже и Югославии давно нет, а костюм как новенький. Поверьте мне, он еще нашу независимую Молдавию переживет, – прогнозировал Челарь, и односельчане испуганно крестились.
А сейчас что, думал Пантелеймон. Спору нет, зарабатывал Богдан невероятно много. Для молдаванина, вернувшегося в Италию после трех лет отсидки – непредставимо много. И все же Пантелеймон, представляя себя в фартуке на голое тело, с тоской понял, что светить ягодицами перед престарелым педерастом не согласился бы и за пятнадцать тысяч. А может, все дело в том, что Богдан предлагал свою помощь скорее из благодарности, и никакого второго старика не было?