Все его слова о любви – ложь. Ложь заранее подготовленная, хорошо простроенная, с разветвленной сетью коммуникаций и эшелонированной обороной. Осталось только понять, ради чего он так старался быть осторожным. Быть нежным.
Какой была твоя истинная цель, Айди?
Она обязательно подумает об этом – позже, когда эти двое наконец-то перестанут целоваться. Мише ничего не стоит уличить Ящерицу в предательстве: для этого достаточно просто встать с места, выйти на улицу и коснуться ладонью его локтя: точно так же, как сделала блондинка пять минут назад. В другой жизни, где комиссар полиции Миша Нойманн еще могла быть счастлива.
Этой жизни больше не существует.
И комиссара полиции тоже нет – есть девочка-подросток; страшила, годная лишь на то, чтобы оказаться не в то время и не в том месте –
шпионишь за мной?
Ничто не помешает Ящерице задать тот же вопрос, который он задал ей много лет назад, в «Пальменгартене». А китайская Агата будет сверлить Мишу глазами, не совиными – лисьими.
Повторения этой сцены она не перенесет.
А, значит, Миша не имеет права выдать себя. Сползти на пол, заслониться газетой, оставленной кем-то из посетителей («Asia Times» за вчерашнее число), скрыться в туалете – любая из принятых мер предосторожности не кажется чрезмерной. Загвоздка лишь в том, что Миша не может не только сдвинуться с места – она не в состоянии даже рукой пошевелить. И если Айди и его блондинка зайдут сюда…
Незнакомец Гонконг гораздо более милостив к Мише, чем «Пальменгартен»: парочка передумала пить кофе в «Старбаксе», у них наверняка нашлись дела поинтереснее. Оглушенная и беспомощная, Миша сидит за своим столиком в глубине зала, и лишь одна мысль бьется в висках:
Ее Айди умер. Утонул где-то под Килем, когда ему исполнилось шестнадцать.
А тот человек, который выдает себя за Айди, не имеет к ее лучшему другу никакого отношения. Ей следовало бы понять это с самого начала, с неправдоподобной истории о китайской лапше с морепродуктами: он следил за ней вовсе не потому, что был влюблен. А… почему?
Разбираться в побудительных мотивах незнакомого ей человека она не в состоянии. Во всяком случае – сейчас. Сейчас ее атакуют воспоминания о подозрительных мелочах: Вернер Лоденбах слишком явно интересовался делом Шолля. Слишком навязчиво предлагал свою помощь в следствии. Слишком охотно выдавал информацию, которую невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть.
Так кто ты такой, Вернер Лоденбах?
Мутный тип, – сказал о нем Томас. Миша не должна плакать. Не должна.
Она уговаривает себя не плакать в такси, на пути в аэропорт. И у стойки, где меняет билет на ближайший рейс до Франкфурта, – в любое другое время этот рейс, с промежуточной остановкой в девять часов, показался бы ей слишком неудобным. Но только не сейчас. Она поднимается на борт со страстным желанием разбиться где-то над Индией, а, может, над Сибирью – или где там еще проложен воздушный коридор, по которому крадется ее самолет? Но разбиться означало бы утянуть за собой полторы сотни невинных. А виновный – Вернер Лоденбах – останется при этом безнаказанным.