Я вспомнил море — такое, каким видел его только что, с верхушки сосны. Дорогу на Большую землю. Неужели отпустили?
Море билось о берег, и его гул, подхваченный лесом, прокатывался из конца в конец по острову. А в этом лесу стояли мы…
Я опять посмотрел, на Вальку.
Сейчас, днем, заметно потеплело, но его заострившийся нос был красным, глаза смотрели так, будто от меня зависело, вернется он домой или нет. Где же его нахальство? Валька, Валька…
— Слушай, это в вашей роте два парня из партизанского отряда? — спросил я.
— Ну и что?
Я пожал плечами:
— Да ничего… Сам же говорил: война кончится, а…
— «Говорил, говорил»!.. — Он отмахнулся. — Заладил!
— Ну… пока. Пойду, пообедать надо.
— Тебе-то хорошо, — сказал Валька.
— Это почему?
— Мы-то уж пообедали…
Так и расстались.
Мне повезло: наши как раз рассаживались за столы, а рота боцманов, только что отобедавшая, выходила на построение. В этой толкучке я как ни в чем не бывало пробрался на свое место. Никто на меня и внимания не обратил.
А Сахаров бачковал — тоже не до разговоров.
На первое дали суп из перловки и сушеной картошки. От него шел вкусный пар.
— Дай-ка твой хлеб, — сказал Железнов.
Я поднял голову и увидел, что он смотрит на Сахарова. У того округлялись глаза.
— Не дрейфь, не съем!
Сахаров пожал плечами, пододвинул на середину стола надкусанную горбушку и вызывающе дернул подбородком:
— Ну? Что дальше?
— И твой, — сказал мне Железнов.
Те, кто начал есть, перестали.
Железнов сложил горбушки вместе, и все увидели, что моя заметно тоньше. Стало очень тихо. Было слышно, как шепчутся сосны и за соседними столами стучат ложками. А у нас никто не ел — ждали, что будет. Но Железнов молча вернул нам хлеб и принялся за первое. И тогда все спохватились и, как по команде, начали греметь ложками и хлюпать.
Никто ничего не сказал — ели и молчали…
— На, шакал!
Около моей миски шлепнулся кусок хлеба — половина горбушки бачкового.
Я вскочил:
— А мне не надо. Ясно? Не надо!
Я бросил ему этот довесок обратно, и хлеб чуть не упал со стола. Его подхватил широколицый, лобастый юнга, сидевший напротив Сахарова.
— Эх, вы! — сказал широколицый. — Рядом блокада, а они хлебом бросаются… Бачковать надо по очереди.
Сторонники Сахарова загалдели.
— Чего расшумелись? — спросил широколицый. — Правда что шакалы…
— А ты-то кто?
Он спокойно ответил:
— Чудинов.
…Работать мне было теперь все-таки повеселее. Я держался поближе к Чудинову и Железнову. И ужин вроде бы наступил быстрее, чем обычно.
Когда строились на вечернюю поверку, уже совсем стемнело. На дороге грудились фигуры в черных шинелях. Я брел к тому месту, где выстраивалась наша смена, и услышал, как Железнов кому-то сказал: