Федор включил передатчик.
Мягко гудели умформеры, а море шумело невнятно; только когда в борт ударяла особенно сильная волна, рубку наполнял гул. И медный штырь — вывод антенны — начинал мелко-мелко дрожать.
В наушниках ворочались знакомые шорохи, коротко взрывались атмосферные разряды — с таким звуком, словно кто-то чиркал и зажигал спички, и попискивали, басили, шептали голоса радиостанций. Это был эфир — совсем особый, отдельный, никому, кроме радистов, не ведомый мир. Он заполнял сейчас черные чашечки наушников, каждый провод, лампы за щитками, любое стеклышко и любую стрелку приборов — всю радиорубку, а ее мотало где-то в море.
Я посмотрел на Федора. Старшина сидел без шинели, в робе, его скуластое лицо было спокойно и сосредоточенно.
Закончил связь, выключил передатчик.
— Далеко мы идем, товарищ старшина?
Если бы он ответил: «В Америку», я бы не удивился — сейчас и это казалось возможным.
— Встречаем союзников, — сказал Федор. — Караван транспортов. Встретим их в точке рандеву и проводим до Мурманска… Ты такую радиостанцию изучал — РСБ?
— Да.
— Настройся на волну двести четыре метра… Правильно. Сколько знаков принимаешь?
— С зуммера сто десять. Из эфира — меньше, конечно.
— У нас тут скорости небольшие, — сказал Федор.
«У нас» — это значило в мире радистов, а удары в борт и шум за бортом только подтверждали его существование. И оттого, что он, такой знакомый мне всеми звуками и запахами, жил на корабле, был со мной в море, я почувствовал себя здесь нужным.
— Костя был хорошим радистом?
— Он и есть хороший радист.
— Я понимаю. Не так спросил! В общем…
— В общем, да, — сказал Федор оттаивая. Потом посоветовал: — Ты расстегни шинель, жарко.
Он не предложил: «сними», и я знал почему — если тревога, мне наверх, к орудию. По боевому расписанию.
— Вызывают!
— Слышу. — Старшина пододвинул мне стопку бланков. — Тоже принимай.
Слышно было куда слабее, чем несколько часов назад. Но все равно хорошо. Я пропустил только два-три кодовых сочетания вначале, а текст радиограммы — шесть цифровых групп — принял полностью. Федор сверил его со своим.
— Все правильно. Теперь оформи. Здесь — время приема.
Восемь часов пятнадцать минут…
— Отнеси командиру.
— Свою?
— Свою.
Я выбрался из рубки, потянулся — все поплыло перед глазами, в ушах зазвенело. Постоял около трапа.
В приоткрытый верхний люк из боевой рубки пахнуло холодом. За глухой переборкой слева грохотали моторы. Справа от меня в открытой двери была видна спина акустика.
У него там тоже свой мир. И за переборкой свое: жара, мотористы вытирают ветошью замасленные руки и в грохоте немо открывают рты. Но понимают друг друга. А наверху, в боевой рубке командир. Живой корабль!