— Ой! Виноват, мэм. Это я. Может, они ничего ещё?
— Без меня. Сам пробуй, — фыркнула начальница.
— Одну минутку, мэм.
Патрик ахнул яйцом по бортику внешнего зеркала заднего вида и, разломив скорлупу пополам, выпустил содержимое на капот. Округу залил невыносимый смрад.
— Что ты делаешь, идиот! — заверещала Люси.
— Ну, извините, пожалуйста, — начал оправдываться пилот, — я всё-таки не мог их просто выбросить. До ужаса не хочется опять голодным ложиться. Этих фруктов ешь не ешь, всё без толку. Никакой тебе сытости.
Мышка чуть успокоилась.
— Во-первых, никто не мешает тебе присоединиться к хозяйскому ужину, — глянула на перекосившуюся физиономию сына Ирландии, — не кривись, не кривись. Шурик же с него не умирает.
— А… я…
— А во-вторых, кто жарит яичницу без масла? Как ты, чудо конопатое, эту дрянь теперь с капота соскребёшь?
Водитель, осознав, что натворил, замычал от досады. Вдумчивое исследование безобразного пятна всё-таки вселило в него некие надежды.
— Может, её бензинчиком? Как ваше мнение, мэм?
— Может, лучше прежде, чем делать что-то, своей рыжей башкою…
Я, подперев мраморную стену, лениво смотрел со стороны на их перепалку. Мысли мои блуждали где-то очень далеко…
Странными и сладкими были эти последние недели, наполненные тобой, дивно-мучительными, прекрасно-жуткими. Я старался использовать всякую возможность, чтобы увидеться с ней, найти любую причину. Не мог найти придумывал сам.
Глядел на тебя с такой жадностью, словно выпить хотел, вобрать в себя взглядом, пытаясь запомнить каждое движение, каждую родинку, каждый завиток волос.
— Зачем?
— Я коллекционирую фантики. Расправляю, разглаживаю, аккуратно прячу Когда-нибудь взгрустнётся — достану коллекцию, стану их разглядывать и вспоминать вкус конфет.
И вчера, и сегодня, и всякий раз был для меня расставанием. Обнимал знал, что больше не обниму никогда. Целовал — чувствовал, что это последний поцелуй. Уходил — навсегда.
Да так оно и могло оказаться. Ты сама не ведала заранее, когда придётся сказать: «Сашка, завтра я уезжаю». Знала лишь, что скоро. Очень скоро. Вот-вот.
И — улыбалась. И — говорила мне: «Не думай об этом». А на дне глаз стояла та же боль: это — всё. Другого раза может не быть. И прижимала меня к себе так, что оставались на плечах следы от ногтей, шепча: «Я люблю тебя, Сашка», — страшась не успеть сказать это ещё.
И какими же огромными казались эти глаза в тот вечер, когда я глядел в них действительно в последний раз! Ты не плакала — я заметил бы слёзы даже в сумраке. Во всяком случае, не плакала при мне.
— Не приходи провожать меня завтра…