— Да! — твердо сказал я сам себе и вскочил из-за стола.
— Куда собрался? — строго спросила мать.
— Я, мам, тут недалеко, на минуточку.
— Никуда не пойдешь ни на какую минуточку.
— Ну, мам, я только на чуть-чуть.
— Будешь сидеть дома. Понял? До самого понедельника даже к двери не подходи.
Она сняла с вешалки мое пальто, сунула его в шкаф и повернула в дверце ключ.
Медленно тянулось время. Я попробовал было раскрыть книгу. Но приключения Сани Григорьева, от которых я еще два дня назад не мог оторваться, сегодня почему-то не лезли в голову. Взял игру «Летающие колпачки» — мне в день рождения ее подарил отец, — но колпачки то падали на пол, то не долетали до лунки, и я закрыл коробку.
Стемнело, и с сумерками мне стало еще тоскливее. Уныло тикали часы. Мать села шить, и стук швейной машины звучал в ушах монотонно и раздражающе, как жужжание мухи. Я включил приемник и стал слушать. Протяжный бас тоскливо, хватая за сердце, выводил:
Ты-ы взойди, моя-a заря,
Последня-а-я за-аря-а!
Наста-ало вре-емя мое-о-о!..
Я узнал арию из оперы «Иван Сусанин». Отец очень любил ее и как-то раз, когда мы слушали эту арию вместе, тихонько подпевал: «Наста-ало вре-емя мое-о-о!..»
Иван Сусанин! И он, зная, что идет на верную смерть, не струсил, не предал свою родину, а завел врагов в дремучий лес, откуда они уже не смогли выбраться. А я? Я испугался какого-то Васьки и удрал, а Женька остался один… С досадой я выключил радио.
Совсем стемнело, и за окном закачался фонарь. Наконец в прихожей хлопнула дверь и раздались тяжелые крепкие шаги. Я кинулся к двери встречать отца.
Он вошел, снял пальто и взглянул на мои синяки и царапины.
— Знаки препирания?
— Ты все шутишь, — сердито отозвалась мать. — А его выдрать следовало бы как сидорову козу. Ты бы посмотрел, в каком виде он явился!
Она со стуком закрыла машину крышкой и пошла на кухню разогревать ужин. Отец присел на диван, привлек меня к себе, заглянул в лицо и спросил:
— Что случилось? Ну-ка, рассказывай.
Но я не смог ничего рассказать. От ласкового его голоса, от целого дня мучительных раздумий вся горечь и весь стыд, что накопились у меня в сердце, вдруг подступили к глазам неудержимыми слезами, защипали в носу, сдавили горло. И, уткнувшись лицом в колючий холодный орден на груди отца, я громко, захлебываясь, разревелся.
— Вот так так!.. — поглаживая меня по голове, успокаивая и утешая, говорил отец. — Зачем же реветь-то? Ведь уже совсем не больно. А если компресс сделать из свинцовой примочки, то и вовсе пройдет.
Нет, он не понимал, мой умный, мой смелый отец, что я плачу совсем не от боли и что не помогут мне никакие примочки и компрессы…