Не могло не раздражать Мэрилин и общее к ней отношение продюсеров и режиссеров, затрудняюсь даже сейчас сказать, чем объяснимое. Ее воспринимали (да не покажется это вульгарным) просто как «кусок плоти» (piece of flesh). Никто не хотел думать о ней как о человеке, что, естественно, и угнетало, и злило Мэрилин, лишало ее душевного спокойствия и той природной веселости, которая была ей присуща от рождения. Ее близкий приятель, «фоксовский» гример Уайти Снайдер, вспоминал: «Обыкновенно крупная «кинозвезда», прогуливаясь с режиссером, обсуждает эпизод, который предстоит снимать. Но с Мэрилин никто ничего не обсуждал. В ней никогда не ценили ни ум, ни волю, ни талант. Стэнуик, Грэйбл или Гэйбла всегда принимали в расчет, а с Мэрилин неизменно обращались как с аутсайдером». Речь Снайдер ведет как раз о съемках с Преминджером, но разве не ясно из его слов, что не один Преминджер относился к Мэрилин подобным образом?
На этих же съемках выяснилось и еще одно обстоятельство, казалось бы, и не столь уж значительное, но в итоге, на мой взгляд, оно весьма сильно и, главное, разрушительно повлияло на Мэрилин. Здесь мне придется дать слово Гайлсу. «Хотя Мэрилин искренне любила детей, тем не менее каждого ребенка следовало к ней подготовить (обыкновенно это делал кто-либо из родителей), ибо одно ее появление, даже просто известие о ней могло подействовать оглушающе. Десятилетний Томми Реттиг, уже несколько лет работавший в шоу-бизнесе, обратился к священнику, чтобы выяснить, как себя с ней вести, — такое Мэрилин еще никогда о себе не слыхала. В первый же съемочный день она была поражена тем, что, когда он сыграл с ней все свои эпизоды, мать потихоньку и быстро спровадила его, не дав даже сказать «до свидания». Все это не могло не повергнуть Мэрилин в глубочайшее замешательство. К концу третьего съемочного дня она решила выяснить причину его холодности. Улучив тот редкий момент, когда матери его не оказалось поблизости, она спросила его: «Томми, можно мне с тобой минутку поговорить? Вот уже три дня как ты меня избегаешь. Прежде ведь мы никогда не встречались, и я не могла причинить тебе никакого зла. Что же произошло?» Но все, на что хватило юного Реттига, так это сказать: «Мой священник разрешил мне работать с такой женщиной, как вы, и сказал, что все обойдется».
Нетрудно представить себе, что должна была почувствовать, услышав это, Мэрилин. Воспоминания о собственном детстве, и без того острые, и без того усиленные в ней рекламной мифологией, в которую она, дитя времени, и уверовала, натолкнулись здесь особенно болезненно на стену общественного презрения, да еще кем выраженного! Самым обыкновенным мальцом, маменькиным сынком! К таким, как она. К каким «таким»? «Такая женщина, как вы»… Какая? Маленький Томми вряд ли мог это объяснить — он просто повторял чужие слова. Но что имел в виду священник? Слухи? Общественное мнение, согласно которому в Голливуде вообще могли работать только самые отпетые? Актеры издревле считались презираемой профессией. Для них нет ничего святого. А о Монро ходили такие слухи, что можно было напугать кого угодно. Один скандал в «Фотоплэе» чего стоит. Мне труднее понять Гайлса, который, как кажется, от себя утверждает, что детей для встречи с Мэрилин родителям следовало особо готовить. Зачем?