Он взмахнул руками и повернулся к Костису, но его тело, повинуясь импульсу, продолжало двигаться. Балансируя, он сделал два шага назад. Затем глаза царя расширились, и Костис видел, как в темноте сверкнули его белки. Вместо того, чтобы выпрямиться, он отпрянул дальше. Царь замер на самом краю гребня, хотя это казалось невозможным, он словно парил в воздухе.
— Боже мой, — прошептал царь, словно завершая молитву.
И Костис ясно, как голос царя, услышал другой голос. Он произнес:
— Иди спать.
Царь начал падать в сторону Костиса, и Костис отшвырнул бурдюк в сторону, чтобы поймать Евгенидиса. Когда ноги царя коснулись крыши, его колени подкосились, и Костис еще крепче обнял его, чувствуя, как слабеют его собственные колени. Он не мог сказать, кто из них пережил большее потрясение. Царь хватал ртом воздух, словно пытаясь толчками загнать его в легкие. Костис вспомнил, врач беспокоился, что швы могут разойтись при большой нагрузке, но это было больше похоже на шипение человека, который порезался или ухватился за ручку горячей сковороды и обжег пальцы. Когда царь наконец выпрямился, Костис не отпустил его, а царь не стал вырываться. Он стоял, опустив голову и положив руку на плечо Костису, сотрясаясь от дрожи, пока не затих. Тогда он тихо засмеялся и покачал головой.
Он оттолкнул Костиса в сторону и пошел к ожидавшим его придворным.
Пытаясь убедить себя, что он ничего не слышал, а если и слышал, то не видел, Костис затем попытался поверить, что кроме него с царем на стене не было совершенно никого, и та туманная дымка, которая на мгновение окутала Евгенидиса, являлась просто обманом зрения.
— Я начинаю подозревать поэтов в склонности к мошенничеству, — сказал царь, опираясь на плечо Костиса. его голос почти не дрожал. — Может быть, кто-то из поэтов лгал. А может быть, это кажется только мне. Ты знаешь, что сказали боги Ибикону в ночь перед битвой при Менаре? — спросил царь. — По крайней мере, что они сказали по версии Архилоха?
— Что-то о мужестве, — машинально ответил Костис, занятый своими мыслями.
Ему очень не хотелось сейчас думать о богах. Они должны были жить в храмах, на далеких горных вершинах или плавать в облаках. Все его существо противилось идее, что один из них может вот просто так взять и заговорить у него над ухом.
Евгенидис процитировал:
«Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.
Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!»
— А это «К Риму»:
«Тебе одному, Старший брат,
Мойры вручили свой дар.
Времени мощный поток,
Не тронет славы твоей».
— А это была Мелинно.