— Я ее здесь не держу. И Феликс ненадолго удержит.
Кэсси уставилась на сестру.
— Откуда тебе знать? Она выйдет за него ради пары пенсов.
Флоренс Брэнд покачала головой.
— О, нет — не теперь — без денег Мартина.
— Что ж, скатертью ей дорога, — сказала Кэсси Ремингтон.
Пока она говорила, дверь, слегка приоткрытая, отворилась еще шире. Скорбное лицо миссис Бэлл, обрамленное белокурыми волосами разных оттенков, показалось в проеме. Она окинула взором комнату.
— Эмма готовит для вас рыбу, миссис Брэнд. Она привезла ее с собой, но пикши не было, поэтому это треска, и еще несколько селедок на завтрак.
Она вернулась назад и сообщила своей сестре миссис Вулли, что мисс Ремингтон «крутит носом», но, что хорошо, хоть кто-то в доме ест треску, после чего они продолжили с энтузиазмом обсуждать «эту мисс Эдриан».
В гостиной Феликс убрал руки с клавиш и сказал:
— Не так уж и плохо. Давай проработаем это еще раз. И постарайся петь в полный голос.
Солнечный свет вливался в комнату через три окна. Обе двойные оконные рамы были широко раскрыты, но окно в центре, на самом деле являвшееся дверью, было закрыто занавесками из тусклой парчи с поблекшими красками. Комната была точно такой же, как и кабинет Мартина Брэнда по другую сторону стены, но выглядела совершенно иначе — она казалось какой-то нежилой. Обои цвета слоновой, кости в атласную полоску тут и там закрывали акварельные рисунки с широкими белыми подложками или в узких золоченых рамках. Мебель, как ее и описывала Пенни, была позолоченной и плетеной. Большая ее часть оставалась накрытой пыльными чехлами, но с двух самых больших кресел они были заботливо сняты и свалены в кучу на кушетке в стиле ампир.
Среди всей этой церемонности и блеклости красок Хелен Эдриан выглядела такой же живой и горячей, как солнечный свет. Ее волосы были почти золотыми. Ее кожа лучилась здоровьем, а ее глаза были всего на один тон темнее, чем небесная голубизна, в чем и заключалось единственное существенное различие между ними. Она покачала головой и сказала:
— Нет, хватит.
Феликс отбросил назад густую прядь темных волос, вечно падающих ему на глаза.
— Просто пой в полный голос. Я уверен, он лучше, чем когда-либо.
Она облокотилась на рояль и склонилась к нему.
— Нет, я не хочу.
Он с осуждением сказал:
— Ты боишься?
— Я боюсь повышать голос. Я не чувствую...
— Тебе не надо чувствовать. Пой! Все при тебе, просто дай голосу выход.
Он задел ее чувствительную струнку, но она продолжала стоять, склонившись над роялем, вычерчивая на темном дереве воображаемые узоры и разглядывая свои пальцы с отполированными розовыми ногтями.