не был мной… Хотя вру. Страшно было – за того, от чьего лица я смотрел, и за других, остальных, даже за того бритоголового афганца.
Следующее, что я помню – как приходится тащить этого бритоголового и не только его, сменяясь, попеременно, с таким напряжением, что убери у меня импровизированные носилки – и я, приложив ровно те же усилия, просто взлечу. Нас осталось мало, но если мы вытащим раненых, то всё будет хорошо, это убеждение настолько сильно в тот момент во мне, что похоже на магическое заклятье. Бритоголовый что-то шепчет, наверное, молится своему Аллаху или просто бредит.
Потом почему-то я командую одному из солдат остаться, прикрывать отход. Мне это не нравится, совершенно не нравится, я даже просыпаюсь на секунду диким усилием воли, выдёргиваю себя в реальность, где под пледом очень жарко, а левая рука под подушкой затекла. Но потом сон снова наплывает на меня, неотвратимо, как морской прилив.
… Нас ещё меньше – это констатация факта, а не сравнение. Во сне невозможно сравнивать, а вот знание «Нас ещё меньше» – есть. Холодно, и полная луна заливает вокруг всё своим призрачным светом. Песок, зыбкий и забивающийся повсюду, колкий от сотен песчинок ветер, причудливые, фантасмагорические тени, резкие переходы – перепады – от света к полной тьме, далёкие огни. И надо идти, идти, а словно сам воздух этому сопротивляется, отталкивая тебя назад и жаля лицо песком. Руки разжимаются, и тот бритоголовый, которого я тащу на себе, соскальзывает вниз, а вместе с ним и мой автомат, с противным лязгом и грохотом.
Я оказываюсь у себя в комнате, из окна дует, щёку колет постеленный на раскладушку под сбившуюся простыню шерстяной плед, а на пол скинут тот, второй плед, под которым сплю, и… нож. Мама спрашивает сквозь сон, всё ли в порядке, но лучший ответ на этот вопрос – молчание и ровное сопение. Успокоившись, мама засыпает, а я, отчаянно скрипя раскладушкой, натягиваю плед на себя обратно, засовываю нож под подушку, стараясь не порезаться, и в который раз за ночь прикрываю глаза.
Следующий отрывок сна уже не такой страшный. Бритоголовый жив-здоров, хотя его знаменитая черепушка забинтована. Он горячо благодарит, но русских слов почти не разобрать из-за дикого акцента. Потом суёт в руки нож – разумеется, тот самый, – и что-то лепечет по-своему. На удивление, я вполне понимаю, что он говорит – в отличие от ломанного русского, дари его внятен и чист. Бритоголовый рассказывает, что нож был найден, что он – не его, а тоже, как и я, «шурави», что-то про врагов-душман и что в благодарность за спасение жизни он его возвращает «шурави», то есть попросту дарит мне, и ещё что-то, совсем неразборчивое из-за скорости, с которой он тараторит…