Очень боялся сломать палки или лыжи, поскольку падал часто, а на слаломных спусках нагрузки на палки выпадали огромные. Но опорки гнулись вдвое, а не ломались, — хоть в этом сибиряк (от которого пришло наследство) оказался докой.
Наткнулся на труп, видимо, небрежно спихнутый с обрыва в полноводную реку (Тахир намучался, переходя ее вброд, пару раз провалился по пояс, но затем на ходу успел до вечера высохнуть). Красно-синее разложившееся тело на отмели, полузанесенное песком и водорослями, с отъеденными ногами, принадлежало женщине. Стало быть, очень давняя, летняя проделка Альпиниста. Тахир отметил место на карте и помчался дальше.
В 12.37 он оказался под плато, под скалами, черными, здоровенными, которые будто преграждали вход в жилище Змея Горыныча. В фильме детском такие видел. Здесь и снега выпало меньше, и на высоте он не залежался — местность была открыта ветру: нагромождение обломков, сквозь которые тянулись к небу базальтовые и гранитные верхушки старых искореженных временем скал. Тропу нашел по пирамидкам, оставленным туристическими группами, — сложенные камушки указывали направление. Шел пешком с пистолетом Стечкина в руке, — тут он нос к носу мог столкнуться с Альпинистом. Сильный ветер ворошил и сбрасывал мелкие обломки, гудел в маленьких каньонах. Тахир поднялся на первую гряду скал, пошел медленней, присматривая место для засады. И нашел — удобное углубление в скале, поросшая кустарником трещина, а за ней тропа метров сто по карнизу над ущельем. Альпинист, проходя по карнизу, окажется перед Тахиром как на ладони.
Он еще сбегал по этому карнизу — чтобы точно определить, будет ли сам виден Альпинисту в своей засаде. Вроде бы кусты не просматривались. Вернулся, положил «стечкин» перед собой и с лихорадочной быстротой начал доставать детали снайперской винтовки из рюкзака. Поставил дальность на прицеле в сто метров. Осторожно, стараясь не зашуршать ни веточкой, ни сучком, ни камешком, улегся поудобнее — в неподвижности можно было пролежать час-другой. И вжал орбиту правого глаза в окуляр оптического прицела.
Он чувствовал бег каждой минуты, сперва они скреблись и ползали, как тихоходные мокрицы, затем проходили независимыми скорпионами, готовыми то ли его, то ли его врага пронзить смертоносным жалом, затем уже летели навскидку и оставалось опасаться, что не заметишь и не уцелеешь. Альпинист был там, впереди, шел к нему. Шел зверь, мерзкий и страшный, Тахир прикинул и не поверил — ему лично этот зверь причинил немало горя. Убив зверя, он мог вернуть все, многое; уважение и независимость, свободу и покой. И он жаждал, требовал, шепча растрескавшимися, изъязвленными под солнцем в два дня гонки губами: родной, ну, давай, пора, альпинистик мой, чудик мой серебряный.