«Я-то думал-гадал, кто помог, почему дело пересмотрели…» – размышлял Хабаров.
Тяжелая рука легла на плечо. Хабаров обернулся.
– Здравствуй, командир!
Осадчий стоял перед ним, не решаясь протянуть руку.
Хабаров смотрел на этого абсолютно чужого человека. Нос… Скулы… Овал лица… Подбородок… Все чужое. А глаза… Глаза были прежними. Глаза его – Васьки Найденова. Разве что не было в них бесшабашных искорок, а была усталость и боль.
– Прости меня, командир. Не мог я по-другому. Ни там, «за речкой», ни в подземельях.
– «По-другому»… – Хабаров усмехнулся. – Тебе у меня не за что прощения просить. Ты прощения проси у жен и матерей тех несчастных, что умерли в твоей вонючей кладовке от комбинированных ожоговых травм. А если ребята мои там легли, я тебя вот этими руками… – Хабаров сжал кулаки.
– Ты прав, – очень спокойно, даже обреченно произнес Осадчий. – Сто чертей! – он с досадой вскинул руки. – Надо же, чтобы мне попался именно ты, Саня! Я же из-за тебя на заднице съехал. Я из-за тебя приказа выполнить не смог!
Он потер гладко выбритую голову.
– Сань, может, хрен бы с ним со всем, а? Есть ты и я. Вмажем по стакану за встречу! Ты как, Сань?
Хабаров хмуро глянул на него.
– Я уже вмазал. Еще под Джелалабадом. Тебя поминал. Ты для меня покойник.
– Может, так оно правильно …
Осадчий отвернулся и пошел назад, к еще не запертым дверям шахтного копёра. В какой-то момент он заметил, что на чердаке, занятом механизмами направления лифтовых тросов, что-то блеснуло.
«Солнце в оптику…» – ассоциация всплыла автоматически.
Он стоял как раз на линии огня, заслоняя собой Хабарова. Что последует выстрел, Осадчий не сомневался, но пригнуться или отойти он не мог…
Он падал, словно лист, сорванный внезапным порывом ветра, и поверженный, залитый слезами ангел-хранитель укрыл его своим невесомым крылом.
Высоко-высоко в утреннем небе таяли последние звезды, и все плыли и плыли в неведомую даль румяные, пропитанные солнцем насквозь облака. Как перелетные птицы, летели за ними вслед его боль и его горе, освобождая место для любви.
– Васька!
Хабаров бросился к нему, упал на колени рядом, приподнял, прижал его голову к своей груди.
– Живи, командир…
Осадчий сквозь боль улыбнулся. Эта улыбка, виноватая, искренняя, последняя застыла на его губах.
– Не-е-ет! – этот крик был похож на рев. – Господи, нет!
Хабаров прижимал к себе тело друга, в распахнутых темных глазах которого, точно в зеркале, отражались облака.
– Желтков! Вашу мать! – орал Гамов. – Взять его! Живым взять! Я хочу, чтобы при жизни он узнал, что такое ад!