Хабаров сидел в полной темноте, в углу, на сбитой из кедровых досок кровати. Закрыв глаза, он слушал, как бился ветер, неистово и страшно завывая в трубе, как снежная поземка шелестела по крыше.
Странно устроен человек. Из пестрой вереницы близких и далеких событий иногда выхватывает то, о чем совсем не думал, что считалось давным-давно забытым.
Тогда тоже так же выл, бесился ветер. Он продувал плато насквозь, носился по покрытым снегом вершинам гор и возвращался назад, на равнину, чтобы попотчевать порцией ледяного холода вперемешку с колючим снегом.
Оборванный, голодный, – а не ел он к тому времени уже дней шесть, – спасаясь от ветра, в поисках сомнительного тепла Хабаров забился между двух тысячелетних валунов у дороги. Ему нужно было передохнуть. Его бил озноб, а перед глазами плавали разноцветные круги. Трясясь от холода, он глядел из своего укрытия на гору, где, примерно на середине подъема, прилепился буддистский монастырь, глядел и отчетливо понимал: туда ему уже не дойти. Слишком долог и труден был его путь. Слишком много сил и испытаний он ему приготовил. Он смотрел на монастырь, как на красивую картинку из советского учебника географии, красивую сказку из другого, не его, измерения. Постепенно очертания монастыря стали таять, стираться, глаза заволокла свинцовая пелена. Притупилось отвратное чувство голода, тело стало ватным, ленивым, бесчувственным. Он проваливался в тяжелое сонное забытье, он замерзал.
Очнулся он оттого, что горячий шар бело-электрического света вошел в него и обжег горло и грудь. Холода больше не было. Наоборот, все тело загорелось, будто он лежал в полдень на горячем пляжном песке. Открыв глаза, он увидел склонившегося над ним пожилого китайца. Только его черные глаза, против обыкновения, не были раскосыми и узкими, они больше походили на глаза европейца. Не изобразив на своем лице ни одной эмоции, китаец подал ему руку, помог подняться, а потом, все так же молча, сделал несколько шагов назад, поклонился Хабарову, спрятал руки в темно-малиновый халат-балахон и пошел в гору, по направлению к монастырю.
Сообразив, что этот китаец – его единственная надежда, собрав последние силы, он поплелся следом. Монастырь остался далеко внизу, а они все шли и шли, поднимаясь в горы выше и выше. Последнее, что он помнил, это как полз на четвереньках по снегу следом за исчезающей за стеной метели темно-малиновой фигурой старика-китайца.
– Почему ты подобрал меня, отец? – спросил его Хабаров, когда после недели, проведенной в болезненном бреду, пришел в себя.