Коридор в кухню. Открытые двери в ванную и туалет. Они загораживают проход, они мешают видеть кухню, они натужно ярко белы, чисты, на обеих — размашистый маслянистый блик от бра в ванной и от бра в туалете.
Вот теперь можно дотянуться до граненого, с острыми углами, семисотграммового флакона с туалетной водой, зажать его в ладони так, чтобы скрипнула притертая пробка — хорошая тяжелая дубинка.
Вот теперь показалась из-за белого края двери кухня, виден пол, видны голые ноги. Еще шаг, и ноги видны уже выше колен, замершие, отяжелевшие. Вот показался клок жестких, курчавых волос в низу неподвижного, плоского сейчас живота, вот вывернувшаяся, словно собирающая в горсть зеленоватый свет люстры, кисть и перламутровые искры от ногтей. Вот обмякшие груди, мраморно-зеленоватый блеск кожи. Вот белый, откровенно белый подбородок, открытый рот, из угла рта — прозрачная струйка розовой слюны. Глаза Любки полузакрыты. Их взгляд незнаком и серьезно-бессмыслен, как у куклы или муляжа.
Труп лежит на спине, но чем-то приподнят, словно при падении Любка левой лопаткой наткнулась на…
Капитан повернул тело (голова тупо стукнулась лбом в пол) и увидел знакомую рукоять — кухонный нож, глубоко, основательно всаженный под левую лопатку «классическим», надежным ударом.
Капитан потянул было за рукоять, и из-под нее неохотно вытекло немного крови. А кончик ножа был тут, под вялой, обесцветившейся грудью, он намечался — кожа вздулась над тем местом. Правильно, нож был длинный, сантиметров сорок, даже странно было видеть, что он весь целиком поместился в Любке.
В карманах почти соскочившего, легкого и еще теплого халатика — ничего.
В прихожей капитан сшиб тумбочку. На балконе свистел ветер.
Наружная дверь… закрыта.
Опять гостиная. Лопнуло стекло в книжной полке (налетел плечом), Любкины осиротевшие платья запорхали как привидения, щелкая по столу и полу деревянными «плечиками». Опять разлеглась торжественно на полу каракулевая шуба.
Капитан ударил в стену флаконом, осколки флакона (горлышко с пробкой — длинный, как кинжал, обломок) засветил в окно.
Вернулся на кухню.
Любка лежала серьезная и спокойная, так же как при жизни, не скрывая своей наготы. Изо рта натекла постепенно небольшая лужица слюны и крови.
Где-то капитан слышал или прочитал где, что слух у мертвых «умирает последним».
— Что же ты? — спросил Роальд у Любки. — Так и не успела имя назвать! Кто мне его назовет, Любка?! Кто тебя убил, Любка?!
— Вы, Роальд Василич! — пролепетал сдавленный голосок в прихожей.
Он стремительно осмотрелся, левой рукой ухватил за ножку табуретку, правой — выхватил из тела Любки нож.