— Но, мое дорогое дитя, — воскликнул Мишель, — я вас ни в чем не упрекаю… мне только кажется, что вы чересчур много надеетесь на свои силы.
Она глубоко вздохнула, затем низким и прерывающимся голосом, как только что, она принялась рассказывать, что, придя после полудня к Мишо, она застала бедную женщину, заболевшую с утра, в агонии, между тем как дети, окружавшие ее, не представляли себе, что это была уже смерть. Она, Сюзанна, поняла это тотчас же. Маленький Луи побежал за деревенским врачом, за стариком Мишо и за священником, но все произошло так быстро, ужасно! До возвращения старика Мишо, несколько минут спустя после прихода доктора и священника, все было кончено. Вначале Марсьенна отказывалась верить правде; она целовала свою бабушку, звала ее, она…
Бедная девушка прервала свой рассказ:
— О! Мишель, — прошептала она, — если бы вы знали! Мне казалось, что я теряла бабушку и дядю Джона во второй раз, что… Я себя почувствовала одинокой, такой одинокой, я…
Глубокое рыдание без слез потрясло ее всю, она быстро повернулась и спрятала свое лицо в мягкую подушку кареты.
— Сюзи, моя бедная крошка…
Инстинктивным движением Мишель отдернул ее от угла кареты, в котором она хотела, одинокая, заглушить свое горе и привлек ее к себе. То была не ласка, даже не — по крайней мере сознательная — любовь брата, в этом стихийном порыве; только, если бы дитя, приведенное им к умершей бабушке, содрогнулось тем же самым рыданием, может быть, Тремор привлек бы его таким же образом к себе, прижал бы его к своему страдавшему и понимавшему страдание сердцу; но это было сострадание сильного к слабому, твердая и широкая рука, протягиваемая хрупкой руке.
Сюзанна отдавалась ласке, как дитя. В продолжение многих часов она боролась со своими воспоминаниями сироты, со своей женской нервностью, держалась энергично, мужественно, чтобы поддерживать и утешать других; изнуренной этими усилиями, ей казались теперь приятными эти убаюкивающие, успокаивающие слова.
С пересохшим горлом, с горячими глазами, она не плакала больше, но ее лоб лихорадочно прижимался к плечу Мишеля, ее рука сжималась в руке молодого человека; по временам дрожь пробегала по ее телу.
Несколько раз она пыталась заговорить. Мишель ей не позволял этого и говорил с ней сам очень кротко, утешая немного невпопад дружескими, сердечными, почти нежными словами. Затем, конвульсивные движения стали реже, маленькая ручка ослабла, усталая головка покоилась более тихо на его плече.
Мишель замолчал, боясь нарушить эту тишину, и несколько минут они оставались так, безмолвные оба, она разбитая и как бы уснувшая в отеческих объятиях.