Тремор, однако, чувствовал, что спокойная и регулярная жизнь могла побудить его сделать попытку; но, хотя он не находил более прежнего удовольствия в дальних странствованиях, он все же не умел от них отказаться.
В этот вечер мрачных размышлений слова журившего его Дарана однако приходили ему на ум.
Он так желал ее, эту прелестную жизнь с нежно и беззаветно любимой женщиной! Но так как он некогда был слишком требователен и однажды уже обманулся, он перестал надеяться еще вновь обрести ее, боясь, создав себе идеал, встретить пародию.
В дни пылкой юности он мечтал о страстной и чистой любви, и между тем из всех его увлечений его несчастная любовь к Фаустине была единственной, которая бы соответствовала этой мечте, подобно тому, как Фаустина была единственной женщиной, образ которой он мог еще призывать, не пробуждая в себе самом тоски или отвращения к обманчивым воспоминаниям.
В то время, когда он не знал жизни, лжи и тщеславия, он любил эту молодую девушку, потому что она была прекрасна и целомудренна и потому что он считал ее доброй и искренней, и однако какой тяжелый урок он получил! Она принесла в жертву человека, страстно ее любившего, самой ничтожной из страстей; она ему открыла жестокую ловкость эгоистических расчетов и грубо, не нуждаясь более в его любви и его легковерии, выбросила его в пучину жизни.
Не в природе Мишеля Тремора было впадать в преувеличенный пессимизм, в тот индивидуальный и антифилософский пессимизм, рождающийся из разочарований и личных слабостей и который часто смешивали с другим; к тому же он воздержался от слишком поспешных обобщений и предоставил Фаустине всю ответственность ее вероломного двоедушия; он думал, что жизнь индивидуума находится в зависимости от случайностей, которые могут спасти или погубить его, и он приходил в отчаяние, что родился под несчастливой звездой. Может быть, думал он, постоянно готовый сомневаться в себе, в этой неудаче была отчасти его собственная вина, так как, чтобы быть любимым, нужно быть достойным любви, и он был виноват в том, что, любя сам так искренно, в то же время не сумел заставить себя полюбить, и он чувствовал, что в его сердце умерла всякая страсть. Тот человек, каким он стал, может еще опьяняться чем-то в роде любви, но высшее существо в нем, боготворившее Фаустину, может увлечься лишь прекрасным в искусстве и природе, только добром в жизни; оно более любить не будет.
Черви продолжали свою скрытую работу, и огонь, потрескивая, медленно умирал. Наивные рисунки воинов на обоях и застывшая в рамке улыбка владелицы замка появлялись лишь при вспышках огня,