Мишель думал о милом домашнем очаге Рео, о спокойной интимности, составлявшей его прелесть, о детях, которые когда-нибудь будут оживлять его, и он позавидовал жизни, начинавшейся так мирно и так нежно.
Дети! Он всегда обожал детей, всегда был ими боготворим. Ах! Как бы он вложил всю свою душу и весь свой ум в заботу воспитать тех, кто были бы плотью от его плоти! Ради них он постарался бы стать лучше, сделаться снисходительным; как бы деятельно боролся он с вспышками характера, который потерял свою уравновешенность, благодаря слишком длинным периодам одиночества! Какими бы он их окружил попечениями! Поощряя их к открытому и смелому выражению своих чувств, вызывая их дружеское доверие, приучая их к полной откровенности, пользуясь этой откровенностью, чтобы развивать в их душах все любвеобильные свойства, все великодушные чувства, чтобы нежно развивать, не вызывая скуки или усталости, их зарождающейся разум!
С неизменным терпением он отвечал бы на их „почему“, он сам бы ревниво обучал их, поощрял их игры на вольном воздухе, их хороший веселый смех, их шалости, полные движения и шума! И как бы страстно он их любил; их звучные поцелуи, их беззаботные радости рассеяли бы его мрачные часы…
Мишель осмеял себя за этот неудержимый порыв инстинктивной нежности, подымавшийся в его сердце к этим плодам его мечтаний.
Один момент у него промелькнула мысль усыновить ребенка, дитя одного небогатого друга, но к чему? Никогда он, благодетель, импровизированный отец, не будет владеть сердцем этого ребенка, никогда не почувствует он себя полным обладателем этого существа, не ему обязанного своим существованием, которое ему будет принадлежать только в силу человеческого контракта. И уже заранее ревность подымалась в нем.
Еще одна из слабостей его страдающей и несовершенной природы! Он был ревнив; „чудовище с зелеными глазами“ часто его мучило. По ассоциации идей Мишель вспомнил то далекое время, когда он глотал слезы, которые гордость его не позволяла ему проливать, потому что Колетта сказала одной подруге: „я тебя люблю так же, как моего брата“.
Он вспоминал дни, предшествовавшее и следовавшие за замужеством Фаустины, отчаяние бешенства, когда жажда убийства возбуждала его до исступления; он вспоминал свои ребяческие печали, обидчивость, в которой он не сознавался, глухой гнев, — которые всегда сопровождали это чувство ревности, неодолимое и обнаруживавшееся в нем бурно, несокрушимо, одинаково в любви и в дружбе, потрясало его существо, делало его попеременно несправедливым и несчастным.