Петрович и Чуднов обрадовались ему, как родному. Им было весьма неуютно во враждебном городе — без языка, без прикрытия. Они сидели в фургоне, не высовывая носа, как дети, напуганные долгим отсутствием матери.
Лунь учинил им строгую проверку урока и тут же задал им новые слова и выражения. Все это отвлекало от мыслей о Вейге…
* * *
На банной каменке Двойра жарила лук, а Борух молча чистил картошку. Жена, как всегда, донимала его упреками:
— Я же тебе говорила, надо ехать в Оршу!
— А что, в Орше нет немцев?
— Ну, тогда надо было ехать сразу в Москву!
— А кто у тебя в Москве?
— Лучше никого не иметь в Москве, чем кучу родственников в минском гетто!
Помолчали.
— Ну, мы, слава богу, пока не в гетто! — вздохнула Двойра.
— Пока нет. А что завтра? В доме полно немцев.
— Странные немцы. Я сама слышала, как они говорят по-русски.
— А что, немцы не могут говорить по-русски? А полицаи на каком говорят?
— Так это ж не полицаи.
— Двойра, откуда ты все знаешь, когда Циля осталась в Бресте?
— Бедная Циля! Она осталась в Бресте!
— А мы с тобой очень богатые? Тут никому не надо фото. Даже на могилку. Азохен вэй, товарищи бояре! Приехали в столицу!
— Скажи мне лучше, как идти на базар. Если я пойду прямо, а потом поверну направо — там будет базар?
— Он там будет, даже если ты повернешь налево. Только не надо тебе туда ходить. Ты так похожа на еврейку, что тебя в первую же облаву отправят в гетто. И будешь ходить с желтой звездой.
— А ты не похож на еврея?
— Ну, если только в профиль. А так меня даже за поляка принимали.
— Как говорил мой дед: «Вос тойг мир майн поймаш рэйдн, аз тэ лозт мих ин хойф нит арайн?[5]». А куда ты спрячешь свой профиль?
— Кому он нужен, мой профиль?
— Да тем же полицаям, которые будут проводить облаву.
— Полицаи, как ты говоришь, у нас в доме. И никто не спросил, почему с таким профилем и не в гетто?
— Ой, Борусь, как мне страшно за тобой!
— Эс зол зих горнит трефн вос эс кон зих трефн![6]
Глава восемнадцатая
На лесном кордоне
Едва поднявшись на ноги, Синягин, улучив минуту, когда в избе никого не было, встал под иконы, висевшие в красном углу, и принялся благодарить Всевышнего за свое чудесное спасение. Крестился он левой рукой, правая — покоилась на перевязи.
— Прими, Господи, — шептали его губы, — благодарение раба твоего за все, что ниспослал мне в эту войну, и за то, что не оставил меня без благодати своей на поле брани…
Много видел Роман Лихоконь на своем веку, а такого и представить себе не мог — чтоб красный командир поклоны перед иконами отвешивал! Стоял он на пороге и тихо смотрел на диковинное зрелище. Потом окликнул «капитана»: