— О, Господи! — стонал купец. — Вот дождались праздника-то. Сколько их!
Их были сотни. Вправо и влево весь ров был завален трупами. Но могли быть и живые. К Саблину подошли ещё сердобольные люди. Сообщили полиции, и она явилась запоздалая, сконфуженная, виноватая. Вызвали сапёров откапывать засыпанных, затоптанных землёю людей, вызвали пожарных с бочками воды и линейками. Близился час приезда Государя необходимо было привести поле в порядок. За забором шумел и волновался народ, слышался вой и пьяные разгульные крики. Здесь, на истоптанном, жарком поле, длинными шеренгами укладывали мертвецов. Дети с бледными, зелёными, худыми лицами, искажёнными мукой, гимназистик в синем мундире с серыми брюками, девочка-гимназистка в чёрном переднике… Саблин проходил с ведром воды, принесённым студентом, и отыскивал тех, у кого не ушла ещё совсем жизнь.
— Вот этот, — кричала ему барышня, становясь на колени перед могучим телом бородача дворника, — кажется, дышит, господин офицер, дайте ему воды.
— Известно — асфиксия, разве её предусмотришь, — говорил многозначительно чиновник.
Кое-кто, больше мужчины, приходили в себя. Они тупо осматривались и мотали головами, ничего не соображая.
Мимо шли люди, уже добившиеся подарка. Они весело болтали, счастливые своей добычей. Проходили девушки, просто и мило одетые, красные, помятые, и каждая несла по три подарка.
— Я свой-то ухватила, милая моя, да и кричу курчавому-то, подавай, милой, ещё. А он, такой галантер, — кидает два, говорит, пожалуйте, мамзель, даровое, не покупное.
— Я сама расстаралась. Кофту мне разодрали, да грудь какой-то озорник расцарапал, а только взяла один, вижу народ и по два берёт, ну я три и захватила.
Они наткнулись на длинные шеренги тех, кто шёл и не дошёл.
— О, Господи! Чтой-то такое? Уж ли же убитые совсем?
— Да, народ-то что делает.
— Зверь народ! Глянь — девушка. Да какая хорошенькая. Ведь любил её, верно, кто-нибудь.
— Любил да покинул. Нашу сестру всегда так, до первого несчастья, а там и бросил.
— Сколько их, больше тыщи. Они проходили дальше.
Несчастье на Ходынском поле не могли скрыть от Государя. Размеры его сильно уменьшили, отговаривали его ехать на поле и отменить праздник. Государь считал, что отмена праздника произведёт худое впечатление на народ и иностранцев, и приказал, чтобы праздник начали, и сам поехал в открытой коляске с императрицей на Ходынское поле.
С поля по левой дороге, идущей вдоль Петербургского шоссе, медленно ехали пожарные линейки. Они доверху были наполнены мертвецами. Из-под брезентов, с краёв свешивались ноги и тихо качались. Высокие, тяжёлые сапоги бутылками и рядом ажурные шёлковые чулки, башмачки юбки с кружевами, чьи-то старые большие истоптанные туфли и крошечные ножки ребёнка. Смерть сравняла всех: богатых и бедных, старых молодых. За четвёрками сытых пожарных лошадей медленно ехали лотовые подводы с тем же страшным грузом. Государь ехал по правой стороне шоссе и не мог не слышать печальных тихих звонков пожарных колокольцев, не мог не видеть длинной вереницы подвод. Он понял, что размеры бедствия скрыты от него, что произошла катастрофа. Императрица сидела с бледным лицом, и красные пятна румянца проступили у скул и становились сизыми. Печально, горами трупов встречал её, венчанную царицу, русский народ.