Гамелен будто подслушал его мысли:
— Английское правительство милостиво обошлось с этими бошами, — воинственно заявил он. — Вроде так их называют французы.
— А ты хотел бы, чтобы они как поступили с ними? — спросил Тошан. — Прикончили их? Военнопленных не убивают. Ты нам не раз рассказывал о своем деде, который провел два года на ферме под Штутгартом во время прошлой войны. Если бы его тогда ликвидировали, ты бы не родился, старина! У нас есть приказ, и нужно его исполнять. Англия не может содержать этих людей на своей территории. Так что у Канады не было выбора[83].
Мужчины замолчали. Но через полчаса племянник старой Берты вновь взялся за свое:
— И все же, Дельбо, эти парни, которых мы тащим с собой, это же наши враги! Мне казалось, что они более страшные. Если спросить их, что они думают о жителях Лондона, который бомбили в ночь с четверга на пятницу, они бы не стали сентиментальничать.
— Понимаю, но ведь Лондон бомбили не эти.
— Ты, бедняга Дельбо, становишься романтиком. Тебе повезло, получил хорошее задание, но теперь баста. Придется ходить строем. Лейтенант, который позволил тебе полгода разгуливать по лесам, остался в Цитадели. Тута перед тобой уже никто не станет лебезить, хоть ты и женат на хорошенькой дамочке, распевающей шансонетки!
Тошан вцепился в руль, стиснув зубы.
— Гамелен, для приятеля ты слишком зол на язык! Предупреждаю тебя, больше ни слова о моей жене. Лучше помалкивай. Я хоть и ношу форму, но в душе немного дикарь.
— Я тебя достаю? Ты шутишь, что ли? — с показным испугом зачастил Гамелен, но мрачный взгляд, который он метнул на Метиса, свидетельствовал об обратном.
Воцарилась относительная тишина, нарушаемая рокотом мотора и лязгом рессор.
К месту назначения прибыли в сумерках. Пленные под надзором солдат вылезли из грузовиков. Суровая красота бескрайнего пейзажа произвела сильное впечатление на этих чужестранцев. Одуревшие от долгого пути, они молча с тревогой оглядывали темную лесную чащу, реку с ее стремительным течением и бараки, где им предстояло жить в ближайшие месяцы.
Тошан увидел того юного немца, который прежде привлек его внимание. Бледный, с дрожащими губами, он потерянно уставился в небо, окрасившееся закатными красками, на пламенеющие облака. Он беззвучно шевелил губами, будто молился. В сердце Метиса возникло глубокое сострадание. Он остро ощутил, как тяжело положение несчастного узника, и на миг прикрыл глаза. «Храни его Господь!» — подумал он.
Запах влажной прогретой за день земли напомнил Тошану о его прежнем одиночестве; когда он бродил в поисках работы, нередко его обдавали презрением или прогоняли прочь из-за цвета кожи, отливавшей медью, из-за длинных волос. Внезапно ему захотелось бежать отсюда, вновь обрести индейскую душу и чудесную молодую жену, безгранично любимую несмотря на колоссальные различия между ними.