Итак, битва была проиграна, и Стоунер был готов признать поражение; но враждебность никуда не делась. Встречая Ломакса в коридорах, на заседаниях кафедры, на университетских мероприятиях, Стоунер заговаривал с ним, как раньше, словно ничего между ними не произошло. Но Ломакс не отвечал на его приветствия; бросив на него холодный взгляд, он отводил глаза, словно говоря, что подольститься к нему невозможно.
Однажды поздней осенью Стоунер без предупреждения вошел в кабинет Ломакса и довольно долго стоял около его стола, пока Ломакс нехотя не повернул к нему лицо, твердо сжав губы и придав взгляду холодность.
Поняв, что говорить Ломакс не собирается, Стоунер неуклюже начал:
– Послушайте, Холли, это дело кончено. Нельзя ли просто-напросто оставить его в прошлом?
Ломакс смотрел на него непреклонным взглядом. Стоунер продолжил:
– Мы разошлись во мнениях, но это бывает. Мы были друзьями, и я не вижу причины…
– Мы никогда не были друзьями, – отчеканил Ломакс.
– Пусть так, – сказал Стоунер. – Но по крайней мере мы ладили. Разногласия могут сохраняться, но, бога ради, не надо выставлять их напоказ. Даже учащиеся начинают замечать.
– Пусть замечают, – со злобой в голосе сказал Ломакс, – ведь карьеру одного из них вы едва не погубили. Карьеру блестящего аспиранта, чьими “прегрешениями” были всего-навсего богатство воображения, энтузиазм и прямота, которые довели его до конфликта с вами. А еще одним его “прегрешением” – не побоюсь сказать – стал в ваших глазах прискорбный физический недостаток, у всякого нормального человека вызывающий сочувствие.
Карандаш, который Ломакс держал в здоровой правой руке, дрожал; почти с ужасом Стоунер понял, что Ломакс страшно, безнадежно искренен.
– Нет, – со страстью продолжил Ломакс, – за это я не могу вас простить.
Стоунер постарался сделать голос как можно менее жестким.
– Дело не в прощении. Дело только в том, что нам, по-моему, надо вести себя по отношению друг к другу так, чтобы не очень сильно смущать студентов и преподавателей.
– Я буду предельно откровенен с вами, Стоунер, – сказал Ломакс. Его гнев поутих, голос звучал спокойно, прозаично. – Я считаю, что вы не годитесь в преподаватели, как не годится всякий, чьи предрассудки превалируют над способностями и знаниями. Я, вероятно, уволил бы вас, имей я такую возможность; но такой возможности, как мы оба знаем, у меня нет. Вы защищены системой пожизненного найма. Мне приходится с этим считаться. Но лицемерить я не собираюсь. Я не хочу иметь с вами дела. Совсем не хочу. И не намерен это скрывать.