«Я не смею думать, – формулирует она мысленно свою позицию. – Не могу вспоминать. Должна отстраниться от этого. Когда в голове возникают эти картины, я должна научиться мысленно закрывать глаза».
Должна.
Ее уже нашли. Так сказала в магазине фрау Малинска с плохо скрываемым истеричным торжеством в голосе.
Они нашли ее около Гольдмарского болота.
Мертвой.
Задушенной.
Голой.
И вдруг в пустой кухне ее пронизывает такая дрожь, что она опрокидывает чашку на стол. Горячий чай течет по клетчатой клеенке. Стекает тонкой струйкой ей на правое бедро, но проходит несколько секунд, прежде чем она заставляет себя остановить этот поток.
Это было в ту самую субботу. Восемнадцать дней назад или что-то в этом роде. Как раз с того момента она пропала, эта потаскуха, именно тогда, должно быть, все произошло.
В ту субботу во второй половине дня. Эта картина тоже ясно стоит перед глазами. «Пойду нарублю немного хвороста», – сказал он ей, но в голосе и взгляде чувствовалось что-то узнаваемое, что-то, что она очень хорошо в нем понимала, если хотела.
Но почему она обязана это делать? Все дело в Андреа – как тогда, так и сейчас. Почему она должна понимать то, что не хочет?
Он вернулся поздно, и она сразу поняла: что-то случилось. Неизвестно что, но что-то случилось.
Она видела это по его большим беспокойным рукам, которые не находили себе места. По венам, пульсировавшим на висках. По его взгляду, который взывал о помощи и облегчении боли.
По страху, который пронизывал его тело.
Она видела, но еще не понимала что.
А теперь она знает. Она вытирает рукой бедро и чувствует, как снова возникает боль. Знает, что ей нельзя знать.
Никто не должен это знать. И она сама меньше всех. Образ Андреа влетает на кухню и целительным бальзамом ложится на жгучую рану жуткой догадки.
Ангел утешения.
Дитя забвения.
Ничего не произошло. Нет никаких предчувствий.
Только она.
Она снова встает. Подходит к шкафу и достает две таблетки из банки коричневого стекла. Запивает водой прямо из ладони.
От боли.
От бессонницы.
От снов, предчувствий и догадок.
«Почему?» – спрашивает она себя, снова поднимаясь по лестнице.
Я так молода. Я только начала жить, но уже связана по рукам и ногам.
Этим мужчиной.
Этой дочерью.
Этим больным телом.
Этим решением вечно молчать?
Часть VIII
16–22 мая 1994-го
28
С небольшого расстояния Мюнстер дал бы Леоноре Кончис лет тридцать – тридцать пять.
Когда он подошел ближе, то понял, что для большей достоверности нужно прибавить хотя бы лет двадцать.
Возможно, иллюзию создавало и то обстоятельство, что она позволила побеседовать с ней в этой плохо освещенной конторе, где в каждом углу стояло по такому длинному дивану, что им приходилось повышать голос, чтобы друг друга услышать. «Ее молодость существует в сумерках», – подумал Мюнстер.