После ухода писаря майор Лосев достал из заднего кармана узенькую фляжку и, сделав пару глотков, поморщился, облегченно вздохнул и отправился к переправе.
На мосту было все в порядке, машины шли без заторов, и Лосев, еще раз приложившись к фляге, собрался уходить, когда вдруг увидел сидящего в понтоне Ильчука с разбитой в кровь физиономией.
– Что с тобой? – спросил он, нагнувшись над ним.
Но Ильчук только охнул и застонал.
– Упал с настила, – равнодушно сказал стоявший рядом сержант Стариков. – Упал, знаете ли, прямо мордой. Нехорошо упал.
Майор пристально посмотрел на сержанта. Тот усмехнулся:
– Да вы не беспокойтесь, товарищ майор. Все в порядке. До свадьбы заживет. В другой раз будет осторожней.
Лосев чуть заметно улыбнулся и одобрительно кивнул. Сержант, откозыряв, отошел. А майор снова отхлебнул из своей фляжки и направился обратно в штаб.
Усевшись за свой стол, он попытался взяться за работу, но в голову ничего не шло. Вглядевшись в лежащий перед ним листок, не сразу сообразил, что это представление на награждение Говяды, оставленное писарем. Он перечитал его еще раз, вспомнил разбитую физиономию Ильчука и вдруг решительно поставил под сочинением Марата Гавриловича свою подпись.
Майор Лосев хорошо знал, что все бумаги идут по строго заданным маршрутам и редко перекрещиваются. Так что наградная на Говяду пойдет совсем не по тем каналам, по которым пойдут сведения об его аресте.
Ни в какую вину Говяды майор не верил, поскольку в личном его деле имелись сведения о том, что соответствующую проверку он прошел и в связях с немцами не замечен. И все-таки для перестраховки поставил на сопроводительной бумаге вчерашнюю дату – дескать, подписано до того, как Говяду арестовали. Усмехнувшись своими мыслям, имевшим прямое отношение к старшему лейтенанту Голубкову, он снова воспользовался фляжкой и, решив, что являться к командиру батальона в таком виде не стоит, отправился к себе вздремнуть часок-другой.
Назавтра, окончательно протрезвившись, он изрядно перетрухнул, вспомнив свою вчерашнюю, в сущности, совершенно бессмысленную выходку. Решил остановить отсылку этой опасной бумаги, но оказалось, что комбат подмахнул ее, по-видимому не разобравшись в сложившейся ситуации, и она уже ушла. Майор подумал, подумал и решил выкинуть это из головы, поскольку исправить уже ничего нельзя. Были к тому же дела поважней – батальон получил задание навести переправу на Эльбе.
А в начале мая, в Дрездене, Марат Гаврилович узнал, что его земляк получил звание капитана и награжден орденом Красного Знамени. Марат Гаврилович представления на него не писал, все шло по другим каналам. Однако ему очень хотелось бы знать, какие именно подвиги, соответствующие положению об ордене Красного Знамени, Голубкову приписали. А приписать, конечно, приписали, так как ни в каких боевых операциях он не участвовал и никакого подвига, даже такого нелепого, как Говяда, совершить не мог. Разве что это тот редкий случай, когда незаметный подвиг не прошел уж вовсе незамеченным. Но Марат Гаврилович не верил в “незаметный” подвиг и понимал, что орден Голубков получил за “разоблачение” бедняги Говяды. Что ж, значит, ТАМ это считается подвигом. Незаметным, то есть таким, который и не должен быть замечен. И подумалось: вот так же, как он сам сочиняет подвиги, ТАМ сочиняют несуществующие преступления. И за разоблачение этих выдуманных преступлений получают высокие награды… Подумал и… оглянулся, будто кто-то мог подслушать его крамольные мысли.